Павел Нилин - Через кладбище
- Может, ты во мне сомневаешься? Или в Феликсе?..
- Ну что вы, Василий Егорыч, - как бы вздрогнул Михась. - Если я в вас буду сомневаться, тогда я, пожалуй, и себе верить перестану. Я хочу вам вот что сказать. Наш командир товарищ Казаков прежде всего приказал мне передать вам привет и благодарность за тот тол, который вы в прошлый раз вытопили. Вашим толом мы два здоровых эшелона свалили, с танками и с пехотой. Правда, тогда у нас еще и своей взрывчатки было много. А сейчас у нас затруднение. Недавно немец нас сильно гонял, и мы не могли приспособить площадку, чтобы получать тол с самолетов. Поскольку у нас сейчас затруднение, товарищ Казаков сказал. Он сказал так. Разведай, условься. То есть он мне так приказал. Поставим, говорит, дело как следует. Обеспечим полное питание. То есть вам и кто тут еще будет. Пошлем людей, транспорт, наладим охрану. Чтобы все было, как говорится, с размахом...
- Нет, Миша, это дело не пойдет, - улыбнулся Бугреев. - С размахом - не пойдет. Никаких людей мне сюда не надо. И без полного питания я тоже обойдусь. Очки втирать никому не хочу. И не хочу никого обнадеживать. Сколько сам могу сделать - сделаю. Сколько хватит моих сил. И если ты сейчас тут будешь, поможешь мне. Значит, что ты считаешь, не надо рубить бомбы?
- Не надо, ни в коем случае. Они и так годятся. Мы их увезем. Это хорошие вещи...
- На чем же увезете? - опять улыбнулся Василий Егорович. - Не секрет?
- Не секрет, - сказал Михась. - Но я еще должен это сообразить. Есть поблизости один как будто надежный человек.
- Здешний?
- Да как сказать. Здешний и не здешний, - замялся Михась. - Я, одним словом, еще не понял его. Полностью не понял...
- Ну, когда поймешь, скажешь. Только я тоже должен знать, что это за человек, если сюда явится. Так будет лучше, - хмуро проговорил Бугреев. И горько усмехнулся: - А мы, вот видишь, без особой хитрости. За чужого тебя не считаем. При тебе стали обсуждать даже наши семейные дела. Даже чуток встревожили тебя насчет нашей Евы. Не стесняемся с тобой откровенно...
Михась густо покраснел, прошелся, наклонив голову, чтобы Бугреев и Феликс не заметили его крайнего смущения, и почти с отчаянием сказал:
- Я, Василий Егорыч, тоже хочу откровенно. Человек этот - не знаю, как вы его считаете, - Сазон Иванович Кулик. Хочу его попросить помочь с транспортом. Не знаю, что вы скажете?
- Что же я скажу? - задумался Бугреев. - Мужик он - честный, дельный, огневой. Но только пьет он сильно в последнее время и много разговаривает. Хотя, я думаю, это не помешает.
- Я тоже так думаю, - вдруг чему-то обрадовался Михась.
- Ладно, - поднял с травы веревку от тележки Василий Егорович. - Тогда пусть эти бомбы здесь пока лежат. Пойдем займемся могилками...
9
Опять Василий Егорович с лопаткой и тележкой шел впереди. Михась следовал за ним. А позади, в некотором отдалении, плелся длинноногий и отчего-то печальный Феликс с кузнечными клещами на плече.
Изредка Феликс наклонялся, придерживая клещи больной рукой, находил в траве, в стороне от тропинки, ярко-красные бусинки ягод брусники, уже тронутые ночным морозцем. Бережно клал их на язык. Один раз удалось собрать полную горсть брусники. Догнал Михася, легонько толкнул в спину, показал ягоды:
- Хочешь?
- Давай, - сказал Михась. И, с удовольствием раздавив во рту холодноватые кисло-сладкие бусинки, впервые почувствовал, как хочется есть. Пожалел, что вещевой мешок остался в мастерской. Хорошо бы сейчас снова баранины с картошкой или хотя бы кусочек хлебца. В мешке у него полбуханки хлеба, вареные картошки и кусок сала. А Клавка, наверно, думает, что его уже поймали немцы. Никаких немцев тут нет. Тишина.
Василий Егорович опять закашлялся. Остановился.
Они стояли на взгорье, среди рыжих холмиков могил, утыканных деревянными, кое-где покосившимися крестами.
Василий Егорович прислонился к высокому, давно побеленному и облупившемуся кресту.
- Сырость, - как бы оправдывая затяжной кашель отца и как бы извиняясь перед гостем, показал на небо и на легкий туман над могилами Феликс.
Небо становилось хмурым, обложенным тяжелыми, цвета мокрого шлака тучами: вот-вот закапает дождь.
- Это у него недавно началось, - кивнул на отца Феликс. - Мать думает, у него чахотка, туберкулез, но это неправда. У него это от простуды. Ева говорит: "Я его в момент вылечу". Вчера где-то горчицу достала. Будет ему сегодня горчичники ставить. А внизу, вон там, где сосны, - уйма ягод. И брусника, и клюква. Их теперь тут никто, кроме нас, не собирает. Хочешь, потом соберем? И я тебе свой пистолет покажу. У меня к нему две обоймы. Длинные - вот такие...
- Ладно, потом, - говорит Михась. Говорит это как взрослый маленькому, хотя они, пожалуй, ровесники, если Феликс не старше Михася.
- Ну что вы там остановились? - кричит им Василий Егорович. Он уже откашлялся и воткнул лопатку в могильный холмик.
Василий Егорович осторожно снимает с могилы небольшой слой дерна, и под ним обнаруживаются чуть присыпанные землей головки снарядов.
- Вот они, голубчики, - улыбается Василий Егорович, как живым существам.
На тележке сделаны выемки. В них хорошо укладываются снаряды. Будто для них специально и вырезаны выемки. Хотя они, наверно, для них и вырезаны.
Михась не может не высказать своего восхищения:
- Все-таки здорово, Василий Егорович. Ведь это, как я понимаю, вы эти снаряды еще в сорок первом году собирали...
- В сорок первом, - подтверждает Василий Егорович, очищая лопаткой снаряд от налипшей глины.
- Ведь, это подумать только, - продолжает Михась. - Все тогда бежали от немцев кто куда, даже имущество свое бросали. А вы эти снаряды прятали про запас.
- Это же наши снаряды. Тут недалеко батарея наша стояла. Как же можно? - говорит Василий Егорович. - Артиллеристы ушли, бросили свои снаряды у землянки. Не успели взорвать, не было возможности. Надо было спешно отходить, где уж там...
- Я же это самое и говорю, - перебивает Михась. - Все бежали, даже артиллеристы. А вы один тут на кладбище...
- Да откуда ты взял, что я один? - вдруг почему-то возмущается Василий Егорович. - Тут тогда еще были и мои сынки, и Виктор, и Егорушка. И вот Феликс тут был. Мы его тогда из школы взяли. И Ева у нас тогда уже была. Она все-таки хорошая девушка. Все работали. И потом - зачем ты глупость говоришь: все бежали? Кто бежал, а кто и воевал. Если б все от немца побежали, и война бы тут же кончилась. А то она все еще продолжается. Не надо глупости говорить...
Михась сконфуженно умолкает. Но ему все-таки хочется спросить: неужели уж тогда, в сорок первом, Василий Егорович предвидел, что из этих снарядов приведется вытапливать тол? И он спрашивает.
Бугреев кладет на тележку последний снаряд, вынутый из земли, и аккуратно прикрывает могильный холм пластом дерна. Все как было. Никто никогда не догадается, что под этим жухлым дерном у этого памятника таились снаряды.
- Что я - бог Саваоф? - наконец говорит Бугреев. - Откуда же я мог знать, что как будет? Просто хотел сохранить снаряды, прикопал их сперва в землянке. Может быть, думал, они опять потребуются. А насчет тола я тогда, конечно, не думал. Это мне один полицай рассказывал, что им ведено немцами собирать в лесах снаряды и бомбы, потому что партизаны вытапливают из них тол. Тогда я решил это имущество сюда перепрятать. Потом ты явился. Я еще тогда подумал, какой мартышкин труд.
Бугреев проводом туго привязывает снаряды к тележке, чтобы они не шелохнулись на ходу.
- Почему мартышкин труд? - спрашивает Феликс.
- Ну как же? Ты подумай. Люди где-то на заводах делали эти снаряды. Теперь другие люди, вот мы, должны их разломать, чтобы добыть из этих снарядов тол. Конечно, это получается как мартышкин труд...
- Мартышкин - это, по-моему, неправильно, - вдруг возражает Михась. Мартышкин труд - это если без пользы, по глупости. А вы же сами уже сколько вытопили.
- И все равно - мартышкин, - почему-то печально улыбается Бугреев. Мартышкин труд, но надо. Пусть эти снаряды все-таки воюют. Незачем им в земле лежать. Сейчас их начнем потрошить. Сейчас все внутренности из них выпотрошим...
Василий Егорович все это говорит и ненужно долго обтирает лопатку о дерн соседней могилы.
Михась поглядывает на него и невольно улавливает затаенную тревогу - не в словах, не в движениях, а, может быть, в особом блеске глаз, в тоне голоса, то глухого, то, напротив, резкого.
Михасю вдруг вспоминаются Саша Иванцов и Саша Иванченко, молодые партизаны, выплавлявшие тол в прошлом году, глубокой осенью, на лесной поляне.
Они не были похожи не только на Бугреева, а и друг на друга. Но у них вот так же поблескивали глаза, и они почти вот так же, такими же то глухими, то громкими голосами переговаривались друг с другом, когда разводили костер под котлом. И вот так же они казались то веселыми, то вдруг злыми, то опять веселыми.
Они как будто хотели отдалить момент работы. Нет, они не были трусами. И Василий Егорович, конечно, не трус. Но он зачем-то внимательно разглядывает, отчистилась ли лопатка? Хотя какое это имеет значение?
