Захар Прилепин - ПАТОЛОГИИ
Как-то утром, выйдя из дома (по утрам я писал с крыльца - «удобства» у нас были во дворе, идти к ним мне было лень), я обнаружил на улице свору разномастных, как партизаны, собак. Они нерешительно толпились за забором, иные даже вставали на задние лапы, положив лапы на поперечную рейку, скрепляющую колья забора. Они могли бы пролезть в щели, забор был весьма условным, но своим животным чутьем кобели, видимо, понимали, что это чужая территория и делать во дворе им нечего.
Дези задумчиво смотрела на гостей.
Босиком, ёжась от холода, в трусиках и в маечке, я спустился с крыльца, испуганно косясь на собак, и одновременно выискивая на земле камушек побольше. Площадка у крыльца была уложена щебнем, и я решил использовать его.
До забора корявые кругляши щебенки едва долетали, но на кобелей это подействовало, отшатнувшись от забора, они незлобно полаяли для приличия и убежали за угол дома. Дэзи, как мне показалось, равнодушно проводила их взглядом.
- Ах, ты моя псинка! - сказал я, и, немного поразмыслив, как был, босыми ножками, ступая на цыпочки, добежал до конуры.
- Они тебя обижают? - спросил я, и, не дожидаясь ответа, прижал Дэзи к себе. Вообще такие нежности мне были не свойственны, но тут я что-то расчувствовался.
- Егор, малыш! Ну, ты что, мой родной? - позвал меня вышедший из дома отец.
Я вытер ноги о половик и вернулся в кровать. Но отчего-то мне было неспокойно, и быстренько одевшись, я вновь побежал на улицу. Дэзи в конуре не было.
Загрузив в карманы курточки щебень, я пошёл спасать мою собаку.
Дойдя до угла дома, я решил, что вооружился плохо, вернулся к забору и вытащил подломанный колик.
За углом нашего дома проходила полупроселочная серая дорога, поросшая кустами. Чуть дальше она срасталась с асфальтовой, видневшейся за деревьями. Дэзи стояла посредине дороги, ее крыл крупный кобель. Кобель делал свое дело угрюмо и сосредоточенно. Дэзи, повернув голову, смотрела на меня; ее безропотный взгляд и мой, ошеломлённый, встретились.
«Как она может позволить так с собой поступать?» - подумал я, открыв рот от возмущения.
- Ах ты, гадина! - сказал я вслух, едва не заплакав.
Я размахнулся и кинул в спаривающихся собак камнем. Они дернулись, но не перестали совокупляться.
- Ах ты, гадина! - ещё раз повторил я.
- Блядь! - с остервенением выкрикнул я мало знакомоё мне слово, и, перехватив колик побежал к Дэзи и к ее смурному, конвульсивно двигающемуся товарищу.
Собаки с трудом отделились друг от друга. Кобель, не оборачиваясь, побежал по дороге, словно по делу, Дэзи осталась стоять, по-прежнему равнодушно глядя на меня. Не добежав до собаки несколько шагов, я остановился. Ударить ее коликом мне было страшно, но обида за то, что она так себя ведет, так вот может делать, раздирала моё детское сердце.
Путаясь в ткани и швах, я достал из курточки щебень и, замахнувшись, бросил в свою собаку. Дэзи взвилась вверх, неестественно изогнулась и увернулась-таки от камня. Чертыхнувшись, она встала на четыре лапы и недоуменно посмотрела на меня, всё ещё не решаясь убежать.
- Ну что за гадина! - крикнул я уже для нее лично, будто взывая к ее совести, и запустил в Дэзи ещё один камень.
Она отбежала, посекундно оглядываясь на меня. Это меня ещё больше разозлило. Мне хотелось ее немедленного раскаянья, мне хотелось, чтобы Дэзи кинулась ко мне подлизываться, подметая грешным хвостом землю, а она - натворила и наутёк.
Я сунулся в карман, не обнаружил там больше щебёнки, и побежал за собакой с пустыми руками, выискивая не земле, что бросить в нее. Я подбирал полусырые комья, и, спотыкаясь, метил в Дэзи.
Она отбегала от меня, сохраняя расстояние детского броска, - отбегала как от хозяина, - не очень торопясь.
Я гнал ее до стен старых складов, находившихся неподалёку от нашего дома. У стен росли когтистые, кривые кусты. Она прошмыгнула в гущу; царапаясь и корябаясь, я стал пробираться за ней, видя, как терпеливо она ожидает меня. Подобравшись к Дэзи, я обнаружил в ее глазах уже не безропотность или удивление, а отчаянье, граничащее с раздражением. Я попытался схватить ее за холку, и тут Дэзи зарычала на меня. Я увидел вблизи мелкий ряд ее зубов, острых и белых и убрал руку.
- Ах, ты! - ещё раз сказал я, кажется, уже понимая, что лишился своей собаки.
В исступлении я стал ломать сук, Дэзи вильнула между кустов. Я побежал за ней, гнал ее до пруда, - зачем-то мне хотелось спихнуть собаку в воду, омыть её. Она послушно добежала прямо до берега, но когда я стал подбегать к ней, злобно, истерично залаяла на меня и, увернувшись от удара палкой, рванула вдоль берега так быстро, что я понял - всё, не догнать.
Вечером она вернулась. Я вышел к ней, Дэзи брезгливо посмотрела на меня. С тех пор она только так и смотрела на меня, брезгливо.
«Странно, - думаю я, засыпая, - вот мы, пятьдесят душ лежим, спим в каком-то доме, на пустыре, посреди чужого города. Совсем одни».
Открываю глаза, вижу дневалящего Скворца, задумчиво взирающего в пустоту, обвожу взглядом парней, укутанных в серые одеяла, автоматы висят у кроватей, берцы стоят на полу…
Вспоминаю то, что видел несколько часов назад с крыши: неприветливую землю, и сухие кусты, и помойку, и чужие дома вокруг.
«Кто сказал, что этот город нам подвластен? В разных углах города спим мы, чужие здесь, по утрам выбегаем в город, убиваем всех, кого встретим, и снова отсиживаемся…»
И снова смотрю на спящих, здоровых мужиков, тепло и спокойно засыпающих.
Ночью мне приснился Плохиш, который, как картошину, чистил голову мертвого чеченца. Аккуратно снимал ножом кожу, под которой открывался белый череп.
Проснулся, вздрогнув. Открыл глаза. Темно, мрачно смотрятся бойницы на окнах. Саня читает растрёпанную книгу. Пацаны мерно дышат. Как в интернате… Только тогда по потолку пролетали отсветы фар проезжающих по дороге машин, а здесь - тихая, сладкая на вкус от мужского пота и чуть скисшего запаха отсыревших берцев, полутемь. И потрескивание рации…
Поднялся утром в нервозном состоянии. Чувствую, что мне страшно.
По школе всю ночь периодически постреливали, то с одной стороны, то с другой. Наши посты молчат, затаясь, вроде как мы мирные люди.
А я боюсь…
Холодные ладони, и маята, и много без вкуса выкуренных сигарет, и нелепые раздумья, которые неотвязно крутятся в голове.
Так хочется жить. Почему так хочется жить? Почему так же не хочется жить в обычные дни, в мирные? Потому что никто не ограничивает во времени? Живи - не хочу…
Вопросы простые, ответы простые, чувства простые до тошноты. Люди так давно ходят по земле, вряд ли они способны испытать что-то новое. Даже конец света ничего нового не даст…
Аружев подрядился отрядным писарем, я смотрю ему через плечо, как он заполняет какую-то ведомость, аккуратно вписывая наши фамилии, и, сам от себя неприязненно содрогаясь, прикидываю: «Допустим, убьют каждого третьего, - и прыгаю глазами по списку бойцов… - Аружев, Астахов, Жариков… Блин, Гошу убьют! - на секунду огорчаюсь, и спешу дальше, - раз, два, три… И Женю Кизякова убьют!…раз, два три… Скворцов, Суханов… Ташевский. Я третий,» - заключаю про себя таким тоном, каким мой врач сообщил бы мне, что у меня рак мозга.
«Ладно, ерунда…» - отмахиваюсь сам от себя.
«Чушь какая…» - ещё раз говорю себе, поёживаясь от внутрисердечного ознобчика, и сдерживаю желание дать подзатыльник корпящему над листком Аружеву. У него светло-коричневый затылок в складочку и густые черные волосы. Он заполняет каждую ведомость по сорок минут, чтобы изобразить свою необыкновенную занятость. В перерывах между писарством, он крутится на кухне, ежеминутно выслушивая ругань Плохиша.
Мы вывесили календарь командировки. Честно отсчитали сорок пять дней, и внизу нарисовали борт, затем, автобус, полный улыбающихся рож в беретках, и, наконец, в правом нижнем углу, окраины Святого Спаса.
Прошедшие дни командировки обвели в кружочек и зачеркнули красным фломастером. Фломастер висит на верёвочке, привязанной к гвоздику, вбитому в угол календаря. Под календарем спит Шея. Каждое утро, первым делом, Семёныч говорит:
- Сынок, зарисуй!
В это время появляется Плохиш с чаном супа, и с дрожью в голосе комментирует:
- Сорок пятый день буду зачеркивать я, последний, оставшийся в живых.
Или ещё что-нибудь, вроде:
- Семёныч! Я компот пока не буду готовить. Компот на поминки…
Сегодня Плохиш пришел в натуральном раздражении. Хлопнул дверью и с порога орёт: - Чего облизываетесь, кобели? Сгущенку в меню увидели? Не будет вам сгущенки! Аружев ее на броник обменял!
Поначалу никто не поверил.
Плохиш грохнул чан на пол, налил себе супа и стал хмуро поедать его.
- Ну, родит же земля таких уродов! - воскликнул он и стукнул ложкой об стол.
- Чего случилось, поварёнок? - выразил Шея интерес коллектива.
