Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
И все равно я поражаюсь, как настойчиво ты пытался добраться до гребня этой насыпи – хрипя, начиная захлебываться собственной кровью. Не то чтобы ты ее не любил; но ты ведь, наверное, с первого взгляда понял, что было слишком поздно спасать Селию. То, что она больше не кричала, являлось плохим знаком. А что до спасения самого себя, то может быть, это было не в твоей природе. Застывшее в ярком свете прожекторов, заострившееся от тени, которую отбрасывало древко стрелы в твоей шее, твое лицо… оно выражало такое разочарование.
Ева
8 апреля 2001 года
Любимый мой Франклин,
не знаю, следишь ли ты за подобными событиями, но примерно неделю назад китайский истребитель столкнулся с американским самолетом-наблюдателем над Южно-Китайским морем. Китайский пилот, возможно, утонул, а поврежденный американский самолет-шпион приземлился на китайском острове Хайнань. Похоже, нет ясности по поводу того, чей самолет врезался в чей. В общем, ситуация превратилась в настоящее дипломатическое противостояние, и теперь Китай держит американский экипаж из двадцати четырех человек в заложниках – видимо, в качестве странной формы извинения. У меня нет достаточной энергии следить, кто виноват, а кто нет, но меня интригует то, что всеобщий мир (по крайней мере, так говорят) висит на волоске исключительно из-за признания или непризнания вины. Прежде, когда у меня еще не было подготовки в подобных вопросах, я, наверное, сочла бы ситуацию раздражающей. Ну просто скажите, что сожалеете, если это поможет вернуть людей домой! Но сейчас вопрос раскаяния принял для меня угрожающе огромное значение, и меня больше не удивляет и не нервирует то, что в соответствии с ним могут решаться важные события. Кроме того, пока что эта хайнаньская дилемма относительно проста. Ведь гораздо чаще случается так, что принесенные извинения никого не возвращают домой.
К тому же в последнее время политика для меня растворилась, превратившись в массу крошечных личных историй. Кажется, я больше в нее не верю. Есть только люди и то, что с ними происходит. Даже этот громкий скандал во Флориде – для меня это история о человеке, который хотел стать президентом с тех пор, как был маленьким мальчиком. Который подошел к этой мечте так близко, что мог ощутить ее вкус. О человеке и его печали, его отчаянном желании повернуть время вспять, считать снова и снова, пока новости наконец не станут хорошими; о его мучительном самоотречении[296]. Подобным же образом я меньше думаю о торговых ограничениях и будущих продажах оружия Тайваню, чем об этих двадцати четырех молодых людях, находящихся в незнакомом здании с чужими запахами, которых кормят едой, не похожей на ту китайскую еду на вынос, с которой они выросли; о том, как они плохо спят, представляя себе худшее: что им предъявят обвинение в шпионаже и сгноят их в китайской тюрьме, пока дипломаты будут обмениваться едкими коммюнике, которые им даже не позволят прочесть. Молодые люди, которые думали, что им очень хочется приключений, пока они в них не попали.
Я иногда прихожу в ужас от собственной наивности в более молодом возрасте: я была обескуражена тем, что в Испании есть деревья, и приходила в отчаяние оттого, что в каждом неисследованном уголке, оказывается, есть еда и погода. Я хотела отправиться куда-нибудь еще, думала я. Я неразумно воображала, что во мне скрывается ненасытный аппетит к экзотике.
Что ж, Кевин познакомил меня с по-настоящему чужой страной. Я могу быть в этом уверена, потому что есть определение по-настоящему чужого места: это такое место, которое пробуждает в тебе сильное, острое и постоянное желание вернуться домой.
Пару таких мелких, но по-настоящему чуждых событий я утаила. Что на меня совсем не похоже. Ты ведь помнишь, как я когда-то любила возвращаться из поездки за границу и рассказывать тебе узнанные мной культурные мелочи, те приземленные открытия о том, «как это делают люди в других местах», которые можно сделать, только поехав в эти места: например, такой незначительный и странный факт, что в Таиланде упаковка на фабричной буханке хлеба завязывается не сбоку, а сверху.
Что касается первого скрытого мной любопытного факта, то я, возможно, виновата в обычном высокомерии. Мне следует больше тебе доверять, поскольку эскапада Кевина просто кричала о том, что он все заранее обдумал. В другой жизни он мог бы вырасти и преуспеть, скажем, в организации крупных отраслевых конференций или любой подобной работе, которая в объявлении о вакансии описывается как требующая «отличных организационных навыков и способностей к решению проблем». Так что даже ты понимаешь: то, что тот четверг был организован за три дня до его вступления в возраст полной ответственности перед законом, – это не случайность. В тот четверг он мог быть практически шестнадцатилетним, но в установленном законом смысле он все еще был пятнадцатилетним, а это означало, что в штате Нью-Йорк к нему будет применяться более мягкая серия директив для определения меры наказания, даже если его приговорят к максимальному сроку и привлекут к ответственности как совершеннолетнего. Кевин совершенно точно внимательно изучил тот факт, что закон, в отличие от его отца, не округляет в большую сторону.
И все же его адвокат обнаружил ряд убедительных экспертов, которые рассказали о тревожных медицинских случаях. Типичной была история про то, как упавший духом, но уравновешенный человек пятидесяти с небольшим лет начинает пить прозак, испытывает резкое изменение личности в сторону паранойи и деменции, расстреливает всю свою семью, а потом и себя. Интересно, цеплялся ли ты когда-нибудь за фармацевтическую соломинку? Считал ли, что наш хороший сын был лишь одним из тех немногих несчастных, у кого случилась обратная реакция на антидепрессант, и вместо того, чтобы облегчить его бремя, этот препарат погрузил его во тьму? Потому что сама я действительно некоторое время пыталась в это поверить, особенно во время суда над Кевином.
Несмотря на то, что эта линия защиты не помогла ему ни полностью избежать наказания, ни отправиться под надзор психиатров, как это планировалось, приговор, вынесенный Кевину, возможно, оказался чуть более мягким из-за поднятых его адвокатом сомнений в стабильности его психики на химическом уровне. После слушания, на котором объявили приговор – семь лет тюремного заключения, – я поблагодарила его адвоката, Джона Годдарда, когда мы вышли из здания суда. По правде говоря, в тот момент я не чувствовала себя особенно благодарной – никогда еще семь лет не казались мне таким коротким сроком – но я очень ценила то, что Джон сделал все, что мог, в такой неприятной работе. Пытаясь придумать, чем бы таким значительным восхититься, я похвалила его изобретательный подход к делу. Я сказала, что никогда прежде не слышала о заявлениях по поводу психотического влияния прозака на пациентов, иначе никогда бы не позволила Кевину его принимать.
– О, не благодарите меня, скажите спасибо Кевину, – непринужденно сказал Джон. – Я тоже никогда об этом не слышал. Весь этот подход был его идеей.
– Но… У него ведь не было доступа к библиотеке, так ведь?
– Нет, только не во время предварительного заключения до суда. – Минуту он смотрел на меня с подлинным сочувствием. – Честно говоря, мне даже пальцем пошевелить не пришлось. Он знал все упоминания. Даже имена и место жительства всех свидетелей-экспертов. У вас очень умный мальчик, Ева.
Но сказал он это не радостным тоном. Подавленным.
Что же касается второго случая – касательно того, как живут в той далекой стране, где пятнадцатилетние убивают своих одноклассников, – я умолчала о нем не потому, что думала,
