Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
— Да не расклеивайся ты, — послышался знакомый голос, отыщут, никуда не денутся. Все ведь там на ушах стоят. Ну, может, денек-другой подождать придется, не велика беда.
Паша не открыл глаза, боясь увидеть перед собой Руслана-Славку, но все-таки ответил:
— Я же просил тебя, зачем ты опять? Ты же не Славка, я знаю. Ты Руслан. Руслан Магомедович.
— Дурачок ты, — колокольчиковым звоном разлетелся за спиной беспечный смех. — Какая тебе разница?
— Мамочка, — тихо взмолился Паша, — пусть они уйдут.
— Ишь, мамочку вспомнил, — насмешливо пропела стюардесса. — Неужели не стыдно?
— Чего — не стыдно? — спросил он, сознавая всю абсурдность этого своего втягивания в дискуссию и не в состоянии удержаться.
— Ну, скажем, не стыдно тебе было ногами моими любоваться? Сам-то чуть ноги не протягивал, а туда же!
— Я не любовался, — угрюмо буркнул Паша.
— Любовался-любовался, — расхохоталась она. — Кому ты мозги пудришь? А что, красивые у меня ноги? Ну, чего молчишь? Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил, я тебя засекла. Славка соврать не даст.
— Он не Славка, — сделал Васильчиков последнюю попытку избавиться от наваждения. — Он Руслан. Магомедович. В кабине сидит. И никого я за никого не принимал.
— Кому Руслан, а кому и Славка, — снова подал голос пилот. — Тебя ведь тоже кто Пашей, кто Павликом зовет. Мама — Котиком, думаешь, я не знаю? Русланика можно Слаником, а Сланик чем не Славик?
— Да что ты его уговариваешь? — возмутился девичий голос.
— Не хочет — не надо. Подумает еще, что мы ему навязываемся. Пошли отсюда. Пусть один тут мается, «никого за никого».
Выждав несколько секунд, Паша осторожно приоткрыл глаза, — огляделся. В салоне, кроме стащенных сюда вещей, никого и ничего больше не было.
— А я не буду маяться. — Паша рад был услышать в гнетущей тишине собственный голос, нормальный, не вибрирующий. — Не на того напали. Сейчас все дырки и дверь позатыкаю, утеплюсь, поем чего-нибудь. — Напрягся в ожидании ответной реплики, но ни звука не услышал. И пасмурно добавил: — А потом самолет все равно найдут, и стемнеть не успеет. — Выждал еще немного, в сердцах сплюнул: — Все, я пошел.
За работу взялся с энтузиазмом. Очень старался отвлечь себя, не думать о недавней встрече с покойниками. Но получалось не очень-то. Вспоминалась и вспоминалась подначка стюардессы, что любовался он ее мертвыми ногами. «А что, красивые у меня ноги»? — предательски звучал ее голос. — «Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил»! Странная вещь, но более всего лишала его сейчас покоя мысль, любовался он все-таки или не любовался ее ногами в белых колготках, как будто от этого что-то кардинально зависело…
Разбитые окна были закупорены, входной люк завешен найденными в подсобке не то пледами, не то скатертями, хозяйственных дел не осталось. То ли действительно в самолете после его стараний потеплело, то ли просто разогрелся Паша в работе. Ворошить чужие вещи не хотелось, выудил из буфетной — бедлам в ней уже не так отвращал — две облатки курицы с горошком и две с яблочным джемом, вернулся в кресло и хмуро все это съел. Немного поколебался, стоит ли отхлебнуть из фляги, но решил, сколько вытерпит, с алкоголем не связываться. Себе дороже…
— Ну конечно! — громко, чтобы до самых дальних закутков докатилось, произнес Паша, вытирая о шторку руки. — Как же я раньше не дотумкал? Спьяну и не такое может померещиться! Да измотанному, с голодухи… — На всякий случай подождал, не откликнется ли Славкин бас или проводницын смех, и, ничего похожего не услышав, облегченно выдохнул: — Вот так-то лучше, господа хорошие.
Чтобы развлечь себя, занялся негаданно обретенным пистолетом. Теперь, когда развиднелось, он сразу опознал «тэтэшник», знакомый ему по офицерским сборам на последнем курсе. В запаснике было пять патронов, Паша вознамерился уже было разочек пальнуть для пробы, однако в последний момент передумал — мало ли чем дело обернется, тайга все же, поберечь надо. Но, как и рано утром, когда впервые ощутил на ладони его лакомую тяжесть, Паше заметно полегчало. Спрятал «пушку» в карман, побарабанил пальцами по бедру, размышляя, что бы еще придумать, дабы не киснуть бесцельно в опостылевшем кресле, и вдруг поймал себя на том, что все время где-то глубоко внутри, в самой сердцевине сознания, жила, не пропадала, напоминала о себе желтоволосая проводница. А еще всплыло, что усатый летчик, врал или не врал, но имя свое назвал, знакомясь, девушка же почему-то не сочла нужным.
— Как ее зовут, интересно? — в голос, по сложившейся уже привычке, подумал Паша. — Наверное, Света, Светлана, ей такое имя в самый раз подошло бы. — Раздумчиво потеребил кончик носа и пришел еще к одной догадке — и у нее ведь должно быть какое-то удостоверение личности. Наверняка тоже хранится в форменном кителе — не в легкой же белой блузке заявилась в самолет. И вторая, стриженая, вместе с ней. Но что-то не помнил, чтобы попадались ему на глаза пиджаки девочек. А может быть, не понадобились им в этом рейсе, просто пальтишки на плечи набросили? Выходит, так и не узнает он, как ее зовут? Нет, уже не зовут… Звали… Дикость какая-то… Такая молодая, красивая… «Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил, я тебя засекла»… Засекла… Приметила, значит, его, Павла Васильчикова, запомнила, выделила среди сотен других — один ли он на нее в полетах пялился? От этой мысли на сердце у Паши потеплело, и до того жаль стало девушку — в носу защипало. Он еще, сволочь неблагодарная, на судьбу ропщет, недоволен чем-то! Живой, здоровый, еда, выпивка, не нужно больше в этой треклятой тайге подыхать, пусть хоть месяц самолет ищут — запросто продержится. А
