Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький
Жму руку.
А. Пешков
389
Е. П. ПЕШКОВОЙ
Конец августа или начало сентября 1906, Адирондак.
Послал тебе письмо и получил твое, с карточками детей. Во-время!
Интересные глаза у Максима и — красивые, должно быть. Скажи ему — привезу настоящих индейских стрел и лук, если найду. И привезу американских бабочек, они здесь удивительны. Кроме этого, здесь ничего нет, все красивое — из Европы. Сама Америка слишком молода для того, чтобы понять значение красоты. Я живу почти на границе Канады и, вероятно, съезжу туда, чтобы посмотреть духоборов и индейцев. Индейцы и негры — самое интересное здесь. А сами американцы любопытны только со стороны своего невежества — изумительного! — и жадности к деньгам, возбуждающей отвращение.
Теперь, получив твое письмо, я очень хорошо себя чувствую, чем обязан тебе. Ты рассеяла мои недоумения, тяжелые и, как оказалось, — излишние. И, если бы не исчезла Катя, я был бы весел. Но говорить о ней — не буду. Это — излишне. Против смерти ничего не скажешь.
Я прошу тебя — следи за сыном. Прошу не только как отец, но — как человек. В повести, которую я теперь пишу, — «Мать» — героиня ее, вдова и мать рабочего-революционера — я имел в виду мать Заломова, — говорит:
«— В мире идут дети… идут дети к новому солнцу, идут дети к новой жизни… Дети наши, обрекшие себя на страдание за все люди, идут в мире — не оставляйте их, не бросайте кровь свою без заботы!»
Впоследствии, когда ее будут судить за ее деятельность, она скажет речь — в которой обрисует весь мировой процесс, как шествие детей к правде. Детей, ты это пойми! В этом — страшное усиление мировой трагедии. Мне трудно пояснить тебе эту большую мысль в письме, она слишком сложна, она выдвигает другую, тоже очень глубокую, о роковой для людей разнице между реформатором и революционером, — разнице, которая нам не заметна и — страшно путает нас.
Должен сказать тебе — я здесь многое понял и между прочим понял, что до сей поры я — революционером не был. Я только становлюсь им. Те люди, которых мы привыкли считать революционерами, — только реформаторы. Самое понятие революции — должно углубить. И возможно!
Ты, кажется, много вертелась среди людей определенных воззрений и, вероятно, привыкла уже отчасти к известной дисциплине мысли, к известным взглядам на революцию и т. д. — поэтому, думаю, тебе странно слышать мои слова и они кажутся еретическими. Увидимся — ты, может быть, поймешь меня и если не почувствуешь правды, то, надеюсь, все же уяснишь ее себе.
У меня, вероятно, возникнет здесь судебный процесс с вероятным кандидатом в президенты Штатов, мне хочется привлечь его к суду по обвинению в мошенничестве.
Если бы ты знала, видела, как я тут живу! Это тебя и смешило бы до упаду и удивляло бы до остолбенения. Я — самый ужасный человек в стране, «страна никогда не испытывала такого позора и унижения, каким награждает ее этот безумный русский анархист, лишенный от природы морального чувства и поражающий всех своей ненавистью к религии, порядку, наконец, к людям», — пишет одна газета. В другой напечатано обращение к сенату с предложением выслать меня. Желтая пресса неистовствует. На ворота дома, где я живу, наклеивают наиболее резкие выходки против меня. Ругают даже тебя!
И, несмотря на это, — заметь! — газеты требуют, просят моих статей. Это — выгодно им, а выгода здесь — всё!
Писал я тебе, что статья о Нью-Йорке вызвала более 1200 возражений мне? Возражали сенаторы даже. Представляю, что будет, когда явятся мои интервью и другие статьи об Америке!
Кстати: Европа тоже не очень храбра. Интервью с Вильгельмом «Король, который высоко держит свое знамя», — отказались напечатать не только в Германии и Австрии, но даже Жорес в своей «Гуманности» — не посмел! «La Vita» в Риме напечатала с пропусками. Вот тебе и свобода печати! и европейская культура! А между тем это по содержанию очень незначительная вещь. Заранее уверен, что интервью с миллиардером — «Один из королей республики» — навлечет на меня грозы и бури.
Живу я в лесу, в очень пустынной местности, от ближайшего города — Елизабеттауна — 18 миль, но американцы приезжают смотреть на меня. Зайти в дом — боятся, знакомство со мною компрометирует. Ходят по лесу, ожидая случайных встреч. Живем мы впятером: я, Зина, один русский, приехавший со мной в качестве секретаря, профессор физики, мисс Брукс, милая старая дева. Прислуги нет, готовим сами, и всё делаем сами. Я — мою посуду, Зина ездит верхом за провизией, профессор — варит чай, кофе и т. д. Иногда я стряпаю — делаю пельмени, варю щи и прочее. Встаем в семь часов, в восемь я уже работаю — до 12, в час — обед, в 4 — чай, в 8 — ужин и до 12 работаю. Товарищ русский кончил консерваторию по классу рояля и очень хорошо играет. Концерты от 6 до ½ восьмого. Изучаем скандинавскую музыку: Грига, Оло Ольсена, Шитта и др.
Все мои вещи я продал и запродал американским журналам по 16 центов за слово, это выходит около 2 т. за наш лист в 30 000 букв. Жизнь идет очень быстро в работе.
Я живу отдельно ото всех в большом сарае с железной печью и без потолка. С двух сторон его стены из стекла — огромные выдвижные рамы. Сплю, открывая их. Болит спина, оттого что много сижу, иногда бывает трудно дышать, очень похудел, загорел и обрил голову. А вообще здоровье — сносно.
Недалеко от нас — философская школа, коя функционирует только летом три месяца в году. Ее основал профессор Дюи. Читают в ней случайные люди, систематических курсов нет. Недавно читал Джемс, психолог, которого здесь чтут как звезду первой величины. Познакомился с ним — ничего, старик славный. Очень хорош Гиддинг, социолог, мы с ним в дружбе […].
Английская культура удивительно интересна. Меня в ней поражает — политическая свобода рядом с полнейшим рабством духа. Живут — дыханием мертвецов. Преклонение пред авторитетом — дикарское.
Послезавтра здесь у некоего Джона Мартина съедется человек сто, кажется, социалистов-фабианцев. Буду смотреть. Они ко мне придут пить чай.
Вот схема моей жизни и дум. Далеко не всех дум! Здесь мысль работает очень энергично. Все время я живу в сильном возбуждении, и предо мной — беспрерывная работа, по крайней мере на 16 лет!
Мне пора взяться за дело серьезно — вот что, я чувствую! Все
