Аркадий Аверченко - Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй
Надоела вечная Сонечка, — отмахнулся он от докучливой мысли. — И, наконец, я еще не изменил ей. Вот когда изменю, тогда и буду расплачиваться. Скажите, пожалуйста, начинается уже еврейская скорбь! Весело это надо делать, Дудька.
Хорошо, весело, согласен, — рассуждал Дудька, — но как с ней познакомиться, с чего начать? Улыбнуться? Как это вдруг улыбнуться? Она меня примет за идиота. Пожалуй, еще отругает. Боже мой, какой ротик! Я умру от этого ротика. Какие чудные русские зубки! Как раз твои, Дудька, зубки у нее!»
Он вдруг вскочил, как будто получил удар ножом в бок, шагнул к ней и как только мог аристократически поднял с пола упавшую салфетку…
— Сударыня, — сказал он, передавая ей салфетку так, чтобы она заметила его трехкаратник, — сударыня, позвольте мне дать вам вашу салфетку.
— Благодарю вас, — серебристым голосом ответила незнакомка, грациозно наклонив головку.
— Я желал бы, — галантно сказал Дудька, поправляя каратник на галстухе, чтобы обратить на него ее внимание, — вечно подавать вам упавшую на пол салфетку.
— Вы бы скоро утомились, — отозвалась незнакомка, снисходительно улыбнувшись такому странному желанию.
— Не надейтесь на это, сударыня! — сказал Дудька, ужасно счастливый и действительно готовый в эту минуту подавать салфетку бесчисленное множество раз. — Испытайте меня…
— Нет, я не так жестока, — гармонически ответила она, вонзая вилку в поданный ей лакеем бифштекс…
— О, я не сомневаюсь в этом, — еще галантнее сказал Дудька, подбираясь умственно к ней, как подбирался бы к антипирину, который сулил бы ему пятитысячный барыш.
«Русская, — в то же время с жаром думал он, все больше влюбляясь в незнакомку. — Настоящее русское, не горячее, как у евреек, лицо. Холод, мороженое, а согревает всего тебя. Ах, зачем у меня не такое лицо! Ведь на моем написана вся скорбная еврейская история. Какая прелесть иметь при ста тысячах русское лицо. Но ничего не поделаешь — пропало».
Равговор завязался. Дудька в чистых русских выражениях попросил у незнакомки позволения присесть за ее столом. Но когда разрешение было ему дано, он будто невзначай вынул из жилетного кармана своего «Патека», невинно посмотрел на часы и сказал:
— Из всех часов, сударыня, любимые мной часы «Патек». Может быть знаете, фирма в Женеве. Достать их теперь ужасно трудно, но я достал… И недорого… полторы тысячи. Изящно, не правда ли, очень плоские, даже незаметно, что это часы.
Он дал ей подержать часы, придвинулся ближе и, пока она их рассматривала, он вдыхал с удовольствием аромат ее волос и все больше влюблялся в нее. Затем, потеряв на миг голову, он предложил ей выпить с ним по чашечке турецкого кофе и предложил после кофе скушать мороженого. Все это было очень благосклонно принято. Мороженое он ел с озабоченным видом и ужасно быстро. Как сказать ей о своих чувствах? Если бы перед ним сидела еврейка, все устроилось бы в два мига — что он, не знает своих евреев? Сюда взгляд, туда вздох; слово страдания, слово сострадания — и готово! Но русская! Черт его знает, что для нее нужно? О чем можно говорить с ней? Она ведь не понимает многообразной еврейской души, привыкшей всегда страдать. Русская же терпеть не может этих страданий! И в этом ее прелесть. Русская удобна и в другом отношении. Попробуй-ка связаться с еврейкой! Дудька один раз попробовал и должен был жениться! А с русской? Я вас поцеловал, я вас больше не желаю целовать, и до свиданья! А еврейка папашу, мамашу и всех родственников призовет из-за одного только поцелуя. «Все это хорошо, однако как и чем заинтересовать, прельстить ее? Я ведь должен действовать на русские струны сердца!»
— О чем вы задумались? — гармонически спросила незнакомка.
Дудька в ответ тихо рассмеялся и сказал:
— Ни за что не скажу. Что было бы, если бы я вам раскрыл свои мысли!
— Такие это ужасные мысли? — улыбнулась и незнакомка.
— Да! — сказал Дудька, загадочно решив, как ему говорить с ней. — Я думал о том, что мороженое, например, — чисто русское сладкое. Вот евреи не могли же выдумать мороженого. У них сладкое — это компот, — добавил он, улыбаясь ротшильдовской улыбкой и глядя на нее, — я должен сказать, что я предпочитаю русское еврейскому, хотя я сам и еврей.
«Здорово повел атаку!» — похвалил он себя.
— Почему же это? — удивилась незнакомка.
— Такой характер, — скромно сказал Дудька, пламенея от любви. — Возьмем для примера поведение евреев. Вы слышали, как разговаривают два еврея? Подымут гвалт, будто их режут! А как разговаривают десять русских? Не слышно. Ну и многое другое. Кто всем лезет на глаза? Еврей! Русского даже не видно! Вот, например, спекулянты! Русские — самые отчаянные спекулянты, и всем известно, что они нажили сотни миллионов, а вы слышали о русском спекулянте? Евреи тоже нажились, но в тысячу раз меньше, а о них кричат все! Почему? Лезут, дураки, на глаза. Галдят, кричат, по улицам не ходят, а прыгают! Признаюсь, люблю русских.
«Я, кажется, говорю как антисемит, — лукаво думал Дудька, — но все равно никто не слышит, зато понравлюсь ей. Ведь русские немного антисемиты. Боже мой, что это за глазки! Какие губки! Мед!»
Незнакомка между тем положила ложечку и во все глаза посмотрела на Дудьку.
— Послушайте, — сказала она, — да ведь вы антисемит!
«Скажу ей, что я антисемит, — подумал Дудька, — что мне мешает! В суд же она меня не потянет за это!»
— Да, я антисемит, — благородным голосом сказал он. — Мы, евреи, не прощаем себе своих недостатков. Вы, русские, гораздо снисходительнее к нам!
— Вы, кажется, приняли меня за русскую? — расхохоталась незнакомка. — Но вы ошиблись. Я самая настоящая, да еще какая еврейка. Я из местечка подле Бендер!
— Неужели! — воскликнул Дудька, пораженный. — Скажите, пожалуйста, никогда бы не поверил! Неужели, — повторил он снова, вдруг охладевая к ней и вглядываясь в ее лицо.
И внезапно словно завеса спала с его глаз. Настоящие еврейские, выражающие вечное страдание глаза! Как же он сразу не заметил? И лицо горячее, еврейское.
«Роман с еврейкой, — с ужасом подумал он, — да хоть бы она была красива, как сама Венера. Ни за что! Она обольет серной кислотой мою Сонечку, если только один раз позволит поцеловать себя. Вероятно, у нее с десяток тетей и дядек, две бабушки, троюродные сестры… Еще потребует отдать ей мои сто тысяч. Бежать от нее!»
Он с огорчением поднялся, с огорчением заплатил за кофе, мороженое и довольно бесцеремонно простился. Что церемониться с еврейкой!
«Эх ты, Дудька! — ругал он себя на улице. — Еврейку не узнал! Глаза русских степей! Дурак! Но все-таки… Тра-та-та, бом, тики, мум…»
Еврейское счастье
Я таки та женщина, которая любит много говорить! Как раз на такую напали. Посмотрите-ка на меня. Доставьте себе это маленькое удовольствие. Что, — красивая картина? Кто же здесь может говорить, и что здесь может говорить? Больная, больная и больная! И вместе с тем вот такая, как я — счастлива…
Я так счастлива, что далее не поменялась бы судьбой с мадам Рубинштейн… Вы не знаете мадам Рубинштейн? Кто же ее не знает? Дорогие друзья мои, в самом деле? И никогда ее не видели? Ведь у нее же где хотите бриллианты. Может быть, вы думаете, что у нее шея красивее моей, или какие-нибудь особенные уши? Обыкновенная шея, обыкновенные уши, а такие бриллианты на них, что я желала бы и себе и вам иметь такие проценты хоть через пять лет.
И все же, все же я бы с ней не поменялась. Что такое? Что мне мадам Рубинштейн? Тоже не больше, как женщина, вдова, и тоже, может быть, мучится не меньше меня… Знаем, уж знаем счастье этих богачей.
Может быть, вы хотите меня испугать Ротшильдом, — так я вашего Ротшильда тоже не боюсь. Положим, мне теперь немножко лучше, чем ему. Нужно мне иметь его головокружения? Может быть, вы скажете, что он не еврей? Тоже, бедный, еврей, и наверное, лежит в земле не хуже меня… И детей, бедный, ведь тоже имеет? Где же это счастье? Может быть, и его сынок, как мой дурак, также не хочет быть портным…
Значит, имеете уже хороший раз. Не спешите, и слушайте дальше.
Кто я, и что я? Что я имею, где имею, и когда имею, если живу в одной полутемной комнате с тремя детьми, и где сам Бог велел, чтобы со стен текло.
Сама болею, может быть, сотнею болезней, и самых различных. Что хотите, то у меня найдете. Если в голове жужжит, то, думаете, что в боку не колет? Как раз, вы угадали! И жужжит и режет, и ломит и колет, и рвет и сверлит, где только хотите. Я бы, кажется, одна могла занять целую больницу… Все доктора мучились бы со мной, и все-таки никто никогда не узнал бы, что за болезнь у меня. Ничего…
Так вот, дорогие друзья мои, такая вдова, как я, должна иметь трех детей. Что значит детей? Детей!..
Старшая дочь моя, Циличка, сделана худой. Одна кожа и одни кости. Так Бог хотел, а если вам не нравится, то идите, и спросите вы Его, почему?
