Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)
Часть ночи и до полудня мы отдыхали; лишь усиленно работали наши телеграфные аппараты. Отказов не было. После полудня получили новое приказание – перенести линию по гребню гор, от татарской деревни до деревни у реки Арпачай. Теперь уже около тридцати верст телеграфной линии. Проработали весь остаток дня и всю ночь.
Четвертый день был нам дан для отдыха. А к вечеру его получили новое приказание – соединить нашу линию с линией первого саперного батальона. Взглянул я на карту и удивился: ровнехонько шестьдесят верст! Нужно было еще найти первый батальон, что удалось нам только к утру. Работу эту окончили лишь к двенадцати часам ночи.
Как на грех, – отказ! Где-то линию перервало. От моего пункта и до указанной деревни было как раз тридцать верст. Я приказал с двух сторон и из середины скакать верховым надсмотрщикам и осмотреть тщательно линию. Ночь – хоть глаз выколи! И среди такой тьмы, – ищи-ка, где линия испорчена?
На мое счастье удалось исправить порчу. И как раз вовремя: только я получил донесение, что линия исправлена, – раздалось в ночной темноте цоканье подков. К моей палатке подъехал генерал Червинов в сопровождении Глаголева и конвоя.
– Поставили линию? – был его первый вопрос.
– Так точно.
– Телеграфист, запроси деревню. Кто у аппарата?.. Название деревни… Передай телеграмму!
А в телеграмме было сказано, чтобы станция деревни немедленно послала верхового к начальнику штаба бригады со срочной телеграммой от генерала: «Отметить час прибытия этого верхового».
Конечная деревня была недалеко от Александрополя. Верховой мог доехал до лагеря в полчаса. Вот и проверка, говорит ли действительно деревня или аппарат спрятан за версту от нас.
Мы только переглянулись. Как назло у моего фельдфебеля, большого доки, была думка поставить ложный аппарат, если порча окажется серьезной. Молодец генерал, – знал, как поверять! Счастье, что я отклонил предложение фельдфебеля.
A что было делать и нам, если бы порча оказалась серьезной, если бы надсмотрщики не могли ее скоро обнаружить?.. Чтобы не получить разноса, – поневоле пришлось бы поставить ложный аппарат.
Генерал осмотрел все и лег на землю, завернувшись в бурку. Через час заступал аппарат, и пришла телеграмма от начальника штаба полковника Исакова, очевидно условная заранее, специально рассчитанная на проверку. Генерал прочел телеграмму, положил ее в карман, пожал мне руку.
– Хорошо. С заданием справились… Молодцы телеграфисты! – Сейчас же он сел на лошадь и уехал в темноту.
Через два часа вновь пришла телеграмма-приказ: перенести линию на такие-то пункты. Теперь было нечто ужасное. Расстояние оказалось такое, что шестовой линии не хватило, пришлось не только включить весь имеющийся кабель, но и послать за кабелем в лагерь. Только к вечеру шестого дня мы справились с этой линией; она была в сто десять верст длиной и шла полукругом, так что оба конца ее подходили к Александрополю. Генерал телеграмма за телеграммой запрашивал о ходе работ.
На седьмой день он приказал снимать линии, собраться вместе и войти в лагерь поротно, доложив ему сейчас же о приходе, чтобы он мог немедленно осмотреть роты. Я со своими солдатами вернулся к пяти часам вечера. Генерал сейчас же вышел к нам.
Вид телеграфистов был грязный. Еще бы! Провести в поле семь дней, почти не умываясь; времени ведь не было даже иногда поесть. За работой не знали ни дня, ни ночи. Не удовольствовался генерал осмотром первой шеренги, куда мы поставили людей, почище одетых.
– Первая шеренга, три шага вперед! Марррш!.. – скомандовал он сам и пошел осматривать вторую шеренгу. Сутки тому назад лил проливной дождь. Сапоги у некоторых солдат разлезлись, а один так разорвал штаны, что было видно голое тело. Не догадались мы его заменить. Генерал сосчитал ряды на всякий случай. Хитрый был человек. Увидел он оборванца и рассердился ужасно.
– Что это за безобразие?.. Вы срамите русскую армию!.. раскричался он и орал на меня форменным образом. – Что скажут туземцы при виде такого оборванца?!. Где это ты так оборвался?.. Как тебе не стыдно быть в таком виде?!
– Не виноват, ваше превосходительство, – не растерялся телеграфист. – Ночью подвода опрокинулась. Меня зацепило, я схватил вожжи, а лошадь потащила, вот и оборвался.
– А зашить не имел времени?!
– Никак нет, не имел, все время в работе был! – Ответ успокоил генерала.
– Все равно. Русский солдат, русский сапер не должен быть грязным. Твой вид испортил всю вашу молодецкую работу. Прощаю только потому, что погрешностей в работе не было, а впредь извольте помнить: какая бы работа ни была, а вы должны явиться всегда исправными в одежде! А вам, штабс-капитан, – обратился он ко мне, – объявляю выговор за неряшливое состояние роты.
Повернулся и ушел. И командир за ним.
– Слышали, ребята? – спросил я своих солдат. – Понадеялся я на вас, – вот и попало. Оказывается, мне еще и за вашими штанами нужно было смотреть. И это телеграфисты!
– Да он и вовсе дурак, ваше благородие! – сказал вдруг фельдфебель. – Я ему сказывал, чтобы бежал в палатку, будто больной, живот, мол, заболел. И переодел бы штаны. А он, растяпа, услышал, что идет генерал, и побоялся выйти. Всю роту осрамил. Такой маневр и испортить штанами!
Фельдфебель испытывал истинное горе. Обидно было и мне. Но я винил не сапера, а самого себя, что не досмотрел и что не понял раньше генерала. Наоборот, раньше мне казалось, что наш вымазанный вид будет лучшим доказательством нашей горячей работы. Генерал повернул дело иначе и именно так, как мне нравилось самому. Значит, сердиться и нечего.
Но все огорчения были исправлены бумагой от военного министра, извещавшего, что мое прикомандирование к Донскому кадетскому корпусу разрешено с 4-го августа 1908 года. А что же аттестация? – мелькнула тотчас же мысль, – значит, исправлена: пьяницу ведь не допустили бы! – Я пошел к адъютанту. Булгаков был, видимо, в хорошем расположении духа.
– Конечно, – ответил он, – ваша аттестация другая и даже особенно хорошая. Теперь я вам ее могу показать. По секрету, конечно.
Он вынул листик бумаги с печатным заголовком: «аттестация». После всех необходимых формул и сведений о моей личности, рукою командира было написано, что я старательный и выдающийся работник, отлично знающий свое дело и достойный к выдвижению на командование ротой. Твердых политических убеждений и имеющий большое влияние на товарищей в хорошую сторону.
– Я имею большое влияние на товарищей в хорошую сторону?! – удивился я. – В чем же заключалось это влияние?
– Значит, начальство заметило, в чем оно заключалось, – политично ответил адъютант. – В аттестации такую вещь даром не напишут.
Я поблагодарил Булгакова и ушел.
Твердые убеждения, влияние на товарищей в хорошую сторону, – вертелось у меля в голове. Намек на борьбу с партией Вачнадзе, что ли? Наверное, это отметили.
Теперь я успокоился. Жаль было покидать строй, но все же оставаться в батальоне, насквозь зараженном революционными идеями, чрезвычайно неприятно. Правда, теперь, под влиянием генерала и Григорьева, эти идеи заглохли, но кто может поручиться, что они выветрились окончательно? Явится на смену Григорьева опять тип Исаевича, и снова многие перекрасятся.
Старая армия до этой несчастной войны с Японией была крепка, как железо, благодаря аристократии казармы, – как их называл Моравский: фельдфебелям Андреевым, взводным Елисеевым и ефрейторам Касперовичам. Их убеждения были, – что они начальство, а потому должны охранять Веру, Царя и Отечество, должны и солдат учить этой первой заповеди воина.
О политике не было ни слуху, ни духу, потому что нельзя было болтать «здря». Кулаки непосредственного начальства были еще тверже их твердых убеждений в своем праве учить.
После японской войны стали искать виновного стрелочника и нашли его в лице унтер-офицерского состава. Общество накинулось на ни в чем неповинного строевого офицера и его помощника, унтера. Штатские писатели возвестили всему миру, что мы не были разбиты наголову только потому, что наш серый солдатик, «наша серая скотинка», не подгадил и ходил безропотно на убой… Чем Россия и была-де спасена от позора…
Эх, наша Россия! Бедный народ наш! – думал я. – Ты и не подозреваешь, что, облаивая армию, облаиваешь себя самого и себя самого ослабляешь; что придет день, когда горько раскаешься ты в этом, но будет поздно. Своей преступной несправедливостью ты обижаешь своих детей и вернейших слуг, лучших в мире офицеров и унтер-офицеров. И теряешь их, простых, скромных, но крепких, как сталь.
Вместо их на сцену появляются уже хамелеоны, обученные тобой вертеться между долгом и молвой… Но это будет уже не сила твоя, а слабость. Не думаю, чтобы они были верны монархии, как майоры Горталовы, не думаю чтобы теперешние фельдфебеля Симоновы могли бы решиться пойти против всей роты, как сделал бы, не задумываясь, это Андреев.
