Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Мария отказывается от наркоза, даже когда ее разрезают и зашивают, она лишь тихонько постанывает, и когда медсестра вновь протягивает ей маску, Мария угрожающе поднимает палец и шепчет: «Отвали, убери это!» В клинике тихо, слышны лишь постанывания Марии, тихое жужжание аппаратуры и легкое поскрипывание накрахмаленного халата акушерки, и в какой-то момент — плач двоих детей, который затихает, когда их прикладывают к груди, а потом Мария, торжествующе обводя помещение влажными глазами, думает, что вот, наконец-то она родила.
Тут появляется какой-то новый звук. Слабый, но тем не менее вполне отчетливый, несмотря на звуконепроницаемые двери, он похож на отдаленный звериный рык, но нет, это Амалия. Она оставила своих гостей из-за внезапного ощущения, что именно сейчас ее внуки появляются на свет. Даже не тратя время на то, чтобы растолкать главного врача, она вызвала такси, и вот она стоит перед дверью, требуя, чтобы ее впустили.
Но ничего у нее не получится. Мария сказала, что никого не хочет видеть, вообще никого. «Мой муж должен первым увидеть детей». И фразу эту она произнесла тем же тоном, каким отказывалась от маски с эфиром, и тон этот не терпит возражений. Тем не менее медсестра говорит ей, что эти звуки, которые она слышит, это ее свекровь, она просто вне себя, может быть, нам ее все же впустить? Но Мария качает головой и шепчет, что это какое-то недоразумение, ее свекровь не в Копенгагене, да и вообще не в Дании, она сейчас проживает в Гренландии, она далеко, да ей бы и в голову никогда не пришло поднимать такой шум, это, наверное, та женщина, которая иногда кричит мне вослед на улице, будьте добры, разберитесь с ней.
Тут за Амалией приезжает полиция, ведь это частная клиника, и за пребывание Марии здесь заплачены огромные деньги. К тому же Амалия выглядит совершенно ненормальной, и несмотря на вечернее платье, расшитую жемчугом шаль, шубу, шляпу и украшения, три санитара и двое полицейских выносят ее на улицу, где она начинает кричать, что там дети моего сына, это мои внуки, и когда один из полицейских решительно берет ее за руку, чтобы увести, она замахивается на него и кричит: «Отпусти меня, парень, вали отсюда, почисти пуговицы, прежде чем прикасаться к настоящей даме!» После чего на нее надевают наручники, отвозят в полицейский участок на Сторе Каннике-стрэде, где она в вытрезвителе проводит безумную, незабываемую новогоднюю ночь.
Пока разворачиваются все эти события, Карстен работает, в последнее время для него вообще не существует выходных, а сегодня он особенно погружен в дела, чтобы не думать о крови, слизи, боли и таинстве происходящего. Но позже он приезжает в клинику, уже после полуночи, когда роды остались позади и близнецов вымыли и покормили, Амалию посадили за решетку, а Марию перевезли из обстановки, напоминающей колбасный цех, в очаровательную одноместную палату, тут-то ему и позвонили, и он явился, в зеленом шерстяном непромокаемом пальто, с букетом цветов, в состоянии полной растерянности. Он целует детей, целует мать детей, то есть свою жену, на глазах у него появляются слезы, и в этот миг у молодой семьи нет никаких проблем.
Но у меня они есть, потому что когда члены семейства Махони оказываются ближе друг к другу, их история становится менее ясной, чем когда-либо прежде. До настоящего времени я пытался сделать свое изложение исчерпывающим и простым, и это никогда не было легкой задачей, но теперь мне совсем трудно, потому что в эту минуту, в этой клинике и вне ее, существует множество вызывающих беспокойство и не очень понятных представлений о судьбе этих новорожденных.
На первый взгляд, Карстен и Мария одни со своими детьми, на первый взгляд, в мире нет никого, кроме них, но уже сейчас возникает какая-то неопределенность, ведь у каждого из них, при том что они этого не осознают, есть свое представление о детях. Хотя в эту минуту они улыбаются друг другу и обнимают друг друга, но Мария, на самом деле, внутри себя, в глубине души, считает, что это ее дети, разве это не она тогда выбросила пессарий и потом носила эту сладкую ношу шесть лет? И Карстен, наверное, с ней даже в чем-то согласен, в каком-то физическом смысле это ее дети, всё, что касается функций организма, смены пеленок и детского плача, относится к Марии, матери, но в каком-то другом, более глубоком смысле, он чувствует, что это его дети, ведь разве не он в первую очередь должен обеспечить им кусок хлеба? Разве не он здесь мужчина? И еще, думал он, если смотреть шире и в юридической плоскости, эти существа — граждане и в будущем ответственные взрослые люди, и поэтому в каком-то смысле они принадлежат обществу.
Вот такие разные у родителей представления, и если бы этим все и ограничилось, было бы не так уж плохо, но в соседнем помещении разговаривают акушерка и главный врач, который уже доехал до клиники, и хотя окружающий мир все еще кажется ему зеленоватым и искривленным, словно он смотрит на него через бутылку из-под шампанского, у него нет никаких сомнений, что двойняшки появились на свет среди гинекологических кресел, приспособлений для анестезии, аппаратов искусственного дыхания, автоклавов и жидкостей для дезинфекции, и благодаря рентгеновским снимкам, его образованию (и образованию акушерки) и создающим ощущение защищенности белым плиткам клиники, и, конечно же, современная медицина может претендовать на их будущее. А где-то на Сторе Каннике-стрэде предыдущее поколение, то есть Амалия, колотит по решеткам и кричит, что это дети моего сына и мои, и если бы вы знали, сколько я перенесла и скольким я пожертвовала ради моего мальчика! Завтра вас всех уволят, потому что начальник полиции — мой лучший друг!
И это истинная правда, потому что в эту минуту начальник полиции в доме Амалии на Странвайен поет песню с припевом «Parlez-vous» и поднимает бокал за новорожденных, к которым отправилась хозяйка, и у него есть свое представление о будущем этих детей, и у других гостей тоже есть свои представления, и у полковника Лунинга, который на следующий день приносит букет цветов с карточкой, где написано «Двум маленьким солдатам от дядюшки Лунне». И Рамзес с Принцессой, и Адонис, где бы они в тот день ни находились, тоже имели бы свои представления, а
