Иван Шмелев - Том 7. Это было

В этих книжках нет слова – «Россия». Но ее чувствуешь в безмерности снеговой пустыни: это от нее веет крепким морозным воздухом, простором, осыпает снеговой пылью в бешеном беге-лете… пусть не коней – оленей:

От собашных самоедовЕду к югу, к оленным,Тороплюсь по волчью следуНа тепло, на дальний дым.

Любо нартам расписнымВ снежном бисере купаться,Как лебедке отряхаться,Видеть месяц молодым.

Красоваться перед нимБлеском снежным, нежным пухом,Нашей волей, нашим духом,Тем, что птицею летит.

Читая, чувствуешь себя в полете: это полет души поэта передался нам, и мы мчимся, в очаровании. Вот она власть таланта.

В стихах Новгород-Северского не только пейзаж, картинки жизни тунгусов: в них и духовная углубленность, чувство благоговения, общения с Высшим.

Сполох горит негреющим огнем.Но в сердце теплота, душа согрета чем-то.Я в тундре не один:Великий ВластелинЗажег огниИ светит мне зачем-то!..Да как сказать… зачем?Мне нужен этот свет,Как птице, зверю, самоеду…Сполох горит уж много-много лет…Ведь не один я тундрой еду…

Или еще:

Найди-ка след прошедших кораблейВ бродячих льдинах бухты очертанья…В угасшем небе только ВодолейПлеснул ковшом над кораблем скитанья…Его струя мне душу леденит:Ужели хлад и в небе бесконечном…Но нет… звезда, блеснув, как полымя горитИ сердцу говорит об огненном и вечном.

Эта углубленность, насыщенность – «от духа» – ценнейшее свойство поэзии вообще; оно воспитывает душу читателя. И этого ценнейшего много в стихах Новгород-Северского. Он – от лучших истоков русской поэзии: идет от Пушкина, от Тютчева… У него есть и светлая простота, и чувствование человеческого примитива. Смотрите, как передает он религиозную простоту дикаря, и сколько в этом прелести! Вот тунгусская песенка:

Божки нанизаны на голубую нитку,А это значит – на небе живут,И ходят в небе голубой тропинкой.

Божки нанизаны на голубую нитку.А это значит, что они пасутОленей в небе с голубою спинкой.

Божков возьми за голубую нитку,Повесь на шею – будешь голубым…И легким-легким… словно дым!

У Новгород-Северского не только богатая палитра для изображений внешнего – торосов, ледников, айсбергов, сполохов, творящих розы в льдах. У него богатство внутреннего содержания. Например, стихотворение «Мысль».

…Олени вихрем мчатся,В их лете мысль свою постиг…Ну где постичь, куда за ней угнаться!

И редкая душевность, детскость – подлинного поэта свойства:

У камелька сидит старушка с детворой,И льются ручейком седые сказки.Блеснет снежок и захрустит порой,Но дети глянут бойко, без опаски.Они привыкли. Знают каждый звук,А волк не смеет к чуму приближатьсяИ путать сказки, портить их досугДа с ними, малыми, из-за добра кусаться.

Поэзия Новгород-Северского – светлая, бодрая. Она – в здоровом русле русской поэзии, – пушкинское приятие жизни. Вот, «Олень смарагдовый»:

Олень смарагдовый приснился:Был золотым он в блеске дня,Полярный снег под ним искрился,С цветами полными огня.Олень, на молнию похожий,Чуть-чуть касавшийся земли.И стук копыт, с громами схожий,И глас я слышал: – «Мне внемли:Вот так, как я, встряхнись грозово,Над тундрой звонкой поднимись,И к звездам жарким с песней новойОленем солнечным взметнись».

Я привел ряд стихотворений: в них говорит сам поэт, я ничего не внушаю читателю. Я хотел бы привести еще и еще, отметить другие стороны его пенья. Но не стану задерживать читателя: он, если сердце его открыто, сделает это сам, прочтя эти «полярные» тетрадки. Для меня ясно, что перед нами – подлинный талант. И он растет. Последняя книжечка «Шаманы» – самое совершенное в творчестве Новгород-Северского. Этот экстаз-полет, это заклинание весны – прекрасны; тут сказался вкус поэта к образу:

На бубне волшебном летели шаманы –Спешили за солнцем, встречали весну.От них убегали седые туманы,Глухие морозы, слепые бураны –С зимой отходили ко сну.

«Седые», «глухие», «слепые»… – точные определения дряхлости, конца… Я не говорю о форме. Да, есть погрешности, «соринки», ошибки в стихосложении, – это легко преодолевается. Мы знаем безупречные стихи многих поэтов… не вдохновения, а лишь поползновения: этот пустоцвет так и останется пустоцветом. А тут – подлинное творчество большого таланта-дара.

(Парижский вестник. 1943. 23 окт. № 71. С. 6)

Творчество А. П. Чехова

Чехов (род. в 1860, сконч. в 1904) – еще не вполне раскрыт и оценен соотечественниками. Современники ценили в его рассказах меткое изображение родного быта, словесное мастерство; их привлекала мелодия его произведений, в которой слышалась затаенная грусть, неопределимая, как в песенке певчего дрозда. Он стал для многих своим, любимым.

Почему? Чувствовалось: так, чем-то. Не ставили его вровень с великими, – с Толстым или Достоевским; но любили не меньше, как-то особенно, роднее. Может быть потому, что не чувствовали его величия, и к любви примешивалась жалость: окончив университет на врача, Чехов вскоре серьезно заболел, и говорили, что у него чахотка. Он не потрясал, не воспламенял, не учил. Он только рассказывал, с юмором или нежной грустью, касался чего-то неясного в душе, что-то напоминал, забытое, грустил о чем-то, мечтал о прекрасной жизни, «которая будет лет через триста…».

Задумчивый, даже застенчивый, внимательный со всеми, тихий, – был он совсем несозвучен и времени революционно-шумному, и, вскоре после его кончины, – 2 июля 1904, – его уже начинают забывать.

С революции 17 года он совсем выпадает из смятенной жизни, почетно покоится в истории литературы. Новому поколению, «советскому», он уже не свой: он, будто, уже лишний, непонятный. Конечно его читают, особенно «легкие» его рассказы, первой его поры: «прорабатывают», поскольку требует школьная программа, – только: слишком он «неактивен», слишком целомудрен, тонок и нежно-грустен.

Старшее поколение перечитывает его, – что-то ему в нем слышится. Говорят, что теперь и молодежь начинает его читать, начинает даже любить его… – и едва ли в силах понять сокровенное его творений. Но чем-то к нему влечется, о чем-то и ей он напоминает…

Еще меньше понятен Чехов иностранцам. Читают его охотно, в нем привлекает занимательность, меткость изображения чужой, «экзотичной», жизни; юмор: но он не захватывает, как Достоевский или Толстой, которые теперь раскрыты читателям в целом свете трудами критики.

А между тем Чехов – та же большая дорога русской литературы, и, как великие наши, – Пушкин, Гоголь, Тютчев, Достоевский, Толстой… – стоит в том же русле духовного русского потока, первоисток которого – духовная сущность русская, русская душа, именуемая в мире «ame slave», мало ему понятная.

Вот почему, предлагая Чехова иностранным читателям, необходимо сказать о русской духовной сущности и, как ее выражение в Искусстве, – о большой дороге русской литературы. Тема огромная, религиозно-философская; в предисловии приходится лишь поверхностно ее коснуться.

Известный публицист Герцей высказал, что вся русская литература «вышла из Гоголевской „Шинели“», – известной повести Гоголя.

Это совсем не верно: Русская литература, – а с нею и гоголевская «Шинель», – вышла из духовной сущности русского народа, из томлений его по «правде Божией» на земле, из его веры в эту правду, из его исканий этой правды, при всей его необузданности и Греховности, при всем его метанье «от Мадонны к Содому», по словам Достоевского. Особенность русской культуры – в ее истоке. Русская культура – «запечатленная» печатью тысячелетий: крещением в православие.

Этим и определилась духовная сущность русского народа, его истории и просвещения. При склонности к созерцательности, русская душа – страстная, мятущаяся от «Светлого Града» – к Аду, душа художника и юрода, смиренника и дерзателя, подвижника и грешника. Но она и крепко восприимчива, и, если полюбит что, если во что поверит, – крепко запечатлеет это, отдаст себя за это безоглядно.