Возвращение - Роман Иванович Иванычук
Но подрос Василько, и стал как-то чуждаться, и от меда отказывался, и тогда слышался Федору голос его старости, — шел он откуда-то из крапивы, что росла за тыном: «А своего не имеешь, то-то… своего не имеешь…»
Но ведь что кому радость: у кого внуки, у кого пасека.
И сейчас вот… стиснула тоска Федорово сердце, как вощину в кулаке.
— А когда Василь приедет? — помолчав, спросил Федор.
— Теперь уж не скоро. На той неделе я к дочке в город ездил, проводы справляли. В офицерскую школу его приняли.
От неожиданности у Федора дернулась голова и щетинистые усы встали ежиком.
— Как же это так?.. И ты мне не сказал? Да я ведь тоже вроде… поехал бы с тобой… или хотя бы…
— Я, правду сказать, и забыл, — равнодушно ответил Тодосий.
Забыл… Непризнь шевельнулась в сердце у Федора. Он стиснул топорище так, что жилы на руках вздулись. Забыл… «А может, тебе, Тодось, просто жаль было поделиться со мной своей радостью?»
…Была весна. Гудели пчелы в цветах, а Федор хозяйничал на пасеке, и не выходил у него из головы этот внук, подпоясанный тесьмой, перепачканный соком черешни, этот Василько.
Тодосий выглянул из-за плетня.
— Вышел бы ты, Федор, хоть за ворота, на свет божий поглядел бы.
— А… все равно всего не увидишь, всего не полюбишь. А пчела — она ровно капля росы, в которой солнце видно, или как ребенок, в котором и свет твой, и любовь…
— Да… Это верно.
— А где же ты был, Тодось? Я уже несколько дней тебя не видел.
— А я к внуку ездил. Недалеко он тут…
Федор вскочил с пенька и затрусил к перелазу.
— Да что ж это ты, сосед, смеешься надо мной, что ли? Да разве я не мог бы дать ему меда фляжку?.. Если уж неловко тебе было чужой дарить, сказал бы, что этой твой. И не соврал бы — с твоей акации пчелы, почитай, литр взяли.
— Да я забыл, Федор, — удивленно пожал плечами Тодосий. — Вот приедет он будущим летом, тогда и наговоритесь с ним.
Обида змеей обвилась вокруг Федорова сердца, и он едва удерживался, чтоб не крикнуть: «Да разве ж мы чужие с Васильком? Что ты его от меня прячешь?» И тут почувствовал Федор, как невзлюбил в эту минуту соседа, и пасеку свою, и бабку, которая, сидя на пороге, грелась на солнышке, старость свою возненавидел и, бог мой… даже Василька!
Он подступил ближе и прошипел сквозь прогнившие зубы:
— И долго твоему Василю в рекрутах картошку чистить?
— Ты что, с быка свалился? — оторопел Тодосий. — В каких таких рекрутах? На офицера он учится, Василь!
— Так-таки на офицера? И охота тебе, сосед, людей смешить! Думаешь, так сразу: айн-цвай — и офицер!
— А ты как думал? На тот год с двумя звездочками приедет.
— Пхе, две звездочки! В Австрии две звездочки капрал носил.
Не ожидал Тодосий столь ядовитых слов от Федора. Вскипел… и пошла такая свара, которую старикам и по сей день вспоминать стыдно, но тогда сдержаться ни тот, ни другой уже не могли. Понеслась она, как мутная весенняя вода через плотину…
— Сам ты капрал, старый дурень! Офицером будет мой Василь, понял? Офицером! И на кой черт ему твой мед сдался! Носится со своим медом, как баба с поросенком…
— Перед каждым рождеством и ты с ним носился — от меня получал!
— Свой брал! Со своих яблонь и акаций…
— Так сруби их, если жалко!
— И срублю!
В тот же день спилил Тодосий роскошную акацию, что росла на меже. Грохнулась она к Федору на ого*-род, и рой пчел поднялся над пахучей кроной.
— Пускай теперь жрут!
— А, чтоб тебе самому вытянуться с ней рядом!
Федорова бабка била кулаком о кулак.
В тот же вечер взбешенный Федор приволок ив лесу три елочки и высадил их напротив Тодосиевых яблонь.
А на следующий день обоим было стыдно. Терзался и каялся Тодосий, тяжким камнем лежала обида на сердце у Федора.
Но ссора есть ссора. Легко ли первому запросить мира?
…Падают краснобокие Тодосиевы яблоки к Федору в огород и пропадают в росе. Никто их не собирает.
А у Федора того и гляди вылетит рой и тоже может пропасть. Только бы не сейчас… Только бы… Но…
Вырвался из крайнего улья. «Ну?.. Ну? О, чтоб тебя громом убило!» Закрутился спиралью в небо и легко, словно клубок дыма, опустился на Тодосиеву яблоню.
— А, пропади ты, треклятое племя! — в сердцах вскричал Федор. — Не нужны мне и остальные… Для кого?
И теперь ему уже ничто не мило — ни пчелы, ни сама жизнь…
А перед вечером сельский почтальон, который ничего не знал о ссоре соседей, крикнул через плетень на оба двора:
— Тодосий! Федор! Магарыч ставьте, ваш Василь завтра приезжает! Принимайте телеграмму!
Глянул Тодосий на Федора: дескать, что теперь будет? А у Федора слезы — кап-кап! — и побежали по изборожденному морщинами лицу.
Федор прикрыл лицо ладонью и тихонько, чтоб не слушал сосед, сказал жене:
— Старуха, помой кадушку, мед отжимать буду.
Но Тодосий видел и слышал… И теперь уже все понял. Ночью вышел он в сад и, хоть непривычен был ходить за пчелами, собрал кое-как сонный рой и отнес Федору на пасеку.
Не спалось и Федору. На рассвете он срубил елочки и оттащил в овраг.
А утром соседи, потоптавшись смущенно каждый перед своей хатой, вышли наконец разом за ворота и молча пошли к автобусной станции.
— Так, говоришь, две звездочки у нашего Василька? — спросил Федор.
— Две, две, а как же! — гордо ответил Тодосий.
В ДОРОГЕ
Перевод Юрия САЕНКО
Мчится автобус широкой проезжей дорогой. Полсотни жизней человеческих минуют в нем небольшой отрезок своего пути. Полсотни жизней проносятся рядом, как придорожные тополи. Сошел на своей остановке — ни тополей этих, ни людей.
Жизнь не проходит одной и той же дорогой дважды.
…На заднем сиденье автобуса трясет, и голоса людей дробятся, как лен на трепале, — там балагурит какой-то весельчак. Он так и сыплет шутками, двусмысленными остротами. Смуглая девушка отвернулась к окну и, зажав рот ладонями, сдерживает смех; молодицы раскраснелись, с улыбкой поглядывают на парня, подбрасывают и
