Федор Сологуб - Том 4. Творимая легенда
– А зачем с мужиками беседует? Разъясняет им, чего и сам не понимает, – о какой-то якобы конституции. Подбивает крестьян против помещиков, против полиции.
Триродов долго убеждал епископа в том, что его сведения основаны на лживых доносах. Пелагий плохо верил, но все-таки кое в чем Триродову удалось его убедить. Наконец Пелагий решил:
– Потерплю еще некоторое время. Но пусть он знает, что чаша долготерпения моего готова переполниться.
Тогда Триродов рассказал Пелагию, что он видел нынче сон, который показался ему достойным внимания. Он видел, как ночью какие-то люди тайком выносят из монастыря чудотворную икону.
Пелагий подумал и сказал:
– Благодарю вас, Георгий Сергеевич. Икона охраняется хорошо, и бояться нам нечего. Бог не попустит совершиться злому делу.
Триродов спросил:
– Разве сны не от Бога? Разве в снах не дается указаний?
Пелагий строго посмотрел на Триродова и сказал:
– Каждому дается указание по вере. Ваш сон, если он внушен свыше, знаменует предостережение о душе вашей, из коей, как из небрегущей о святыни обители, враг рода человеческого готовится похитить святое сокровище ее. Блюдите, да не сможет враг исполнить злое намерение свое, бодрствуйте и молитесь, и с прилежанием прибегайте к святой церкви Христовой, и, с Божиею помощью, посрамлен будет хищник.
Глава восемьдесят шестая
Меж тем, по случаю праздника, в садах и на лугах под монастырем уже начиналось великое пьянство.
Бывший учитель Молин подружился с келейником викария Евпраксия. Пока Евпраксий сидел у Пелагия, его простоватый келейник показывал своему новому другу квартиру Евпраксия. Случилось так, что Евпраксий забыл дома свои золотые часы. Молин сумел-таки отвести глаза келейнику. Украл часы. И поспешил проститься. Говорил:
– Пора уходить. А то как бы твой барин не вернулся. Чужого увидит – тебя облает.
Келейник обиженно поправил:
– Владыка, а не барин. И он у нас не пес – не лает.
На дворе Молин отыскал своих. Сказал:
– Бодрилки выпить, братцы, пойдемте на лужок.
Друзья вышли из монастыря. На лужайке пили водку.
Монахов близко не было. Молин огляделся и из-под полы показал друзьям золотые часы. Послышались возгласы удивления и восторга:
– Ого!
– Вот так штука!
Завистливый восторг друзей радовал Молина. Он хвастался перед друзьями:
– У викарного слямзил! Его келейник со мной заговорился, я ему ловко глаза отвел.
Яков Полтинин грубо упрекал Молина:
– Экий ты, братец, дуботолк! А еще ученый называешься.
Молин смешливо сказал:
– Чего лаешься, балда! У монахов деньги не свои.
Яков Полтинин говорил:
– Да пойми, что сегодня этого не надо было делать. У нас большое дело на руках, а мы на такой ерунде можем влопаться.
Молин грубо хохотал и оправдывался:
– Ничего. Дурачье и бестолочь. Ничего не заметят.
Кража иконы была налажена в тот же вечер.
Под конец дня, когда солнце клонилось к закату, последние гости уехали. А вина осталось еще много. Монахи разошлись по своим кельям. Потом они по три, по четыре человека собирались в той, в другой келье. Была великая попойка. Монахи перепились.
В соборе с вечерни остались вор Поцелуйчиков и пятнадцатилетний мальчишка Ефим Стеблев, сбившийся с толку, но зато научившийся воровать и пить водку сын сельского учителя. Спрятались за большой образ в темном углу собора. Было тесно, неудобно и страшно. Когда послышался стук закрывающейся двери, у воров сердца захолонули. Они знали, что, кроме них, никого нет в этом громадном соборе, но все-таки смутный страх заставлял их жаться в тесном углу и разговаривать шепотом.
Когда совсем стемнело, они вышли и принялись за работу. Поцелуйчиков разбил локтем стекло чудотворной иконы. Осторожно вынули тяжелую икону из киота. Работали тихо, при слабом свете восковой свечи.
Было тихо и темно. Темнела высь безмолвного собора. Точно вздыхал кто-то в тишине, и вздохи эти были глубоки и темны.
Молин стерег снаружи. Он лег на скамейку близ собора и притворился заснувшим.
Подошел пьяный монах-сторож. Молин завел с ним беседу.
Монах пьяным голосом спрашивал:
– Отчего ты не в гостинице?
Молин отвечал:
– На вольном воздухе вольготней.
Монашек благодушно бормотал:
– Вольготней, это ты верно говоришь. Если бы кто-нибудь мне поднес!
Молин вытащил припасенную на всякий случай сороковку. Выпили. Поговорили. Монах, казалось, не собирался уходить. Темная злоба на монаха поднялась в темной душе Молина. Он грубо сказал:
– Смотри-ка, отец святой, в соборе огонек светится. Никак, воры забрались.
И сам думал:
«Увидит, – задушу руками. Сколько живу, чего со мной ни случалось, а человека еще не убил. Вот эту мразь укокошу».
Монах бормотал:
– Зенки налил, пьяница. Какой тебе там огонек! Наше место свято.
Наконец пьяный монашек ушел, бормоча что-то, икая и пошатываясь. Пусто и тихо стало на темном монастырском дворе. Молин постучался в окно собора.
Тем временем Поцелуйчиков и Стеблев взломали ящик выручки, где продавались свечи. Забрали груды монет. Напихали их себе в карманы, за пазуху. Стеблев снял с себя рубашку. Завязали рукава, затянули веревкой ворот. Вышел мешок хоть куда. Насыпали туда денег. Потом разбили стекло в окне, икону, завернутую в полотенце, выбросили на двор и сами вышли.
Так же просто, как воровали, и убежали воры. Спустились по монастырскому саду к реке, таща с собою закутанную икону. У реки в кустах была с утра припрятана лодка, в которой сидели Остров и Полтинин. Воры скрылись в ночной темноте.
Кража иконы была обнаружена только на другой день утром. Рано на рассвете сторожа-монахи отперли собор – прибрать. Подошли к иконе, – и вдруг, раньше сознательной мысли, страх ударил их свинцовыми плетьми. Бросилось в глаза отсутствие иконы, – поломанная перед нею решетка, – осколки стекол на полу, – выдвинутый ящик денежной выручки. Всюду видны были следы воров.
Было раннее, тихое утро, такое радостное и чистое, что проснувшемуся рано и вышедшему в поля от жилья далеко хотелось плакать от умиления. Низко стояло солнце, и светило оно не жарко и благостно. Росою трава была обрызгана. Переливно, многоцветно росинки смеялись. Ранний холодок был весел и свеж. Все, все в природе невинно и молодо радовалось. Только монахи были в тоске и в отчаянии. С тихими, смятенными возгласами они метались по монастырю.
В монастыре поднялся страшный переполох.
Со вчерашнего дикого перепоя у монахов, почти у всех, болели головы, было томно и тошно. То, что они услышали, разбуженные вдруг гулом и плачем, и то, что увидели они, поспешно прибежавшие в собор, было им не то сон, не то явь, не то искушение дьявольское.
Испугались, глазам не верили. Переговаривались смятенно:
– Что теперь делать?
– Беда!
– Дожили!
– Господне попущение.
До начальствующих монахов новость докатилась не сразу и пришла уже насыщенная жалкими словами и страшными подробностями. Сказали сначала отцу эконому. Потом наместнику. Наконец епископу Пелагию.
Пелагий сразу вспомнил вчерашнее предостережение Триродова. Он склонил голову и несколько минут сидел молча. Наконец он решил:
– Полиции надо сказать.
Отец эконом по телефону говорил с исправником. И слышно было, как растерялся, как испуган был исправник. Долго не хотел верить. По телефону же доложил вице-губернатору.
Вице-губернатор угрюмо закричал:
– Проспали! Теперь-то чего же зеваете? Оправляйтесь немедленно в монастырь. Да прокурору не забудьте доложить.
Исправник помчался в монастырь.
Полицейские чины, особенно старшие, были обозлены и испуганы. Ждали себе начальнических нагоняев. Из-под носу украли!
В монастыре было шумное смятение. Богомольцы весь день толпились и шумели. Словно вдруг потеряли уважение к святыне. И почти не сыпали даров и покупали мало. Монахи имели суровый и смущенный вид. Говорили сдержанно:
– Божье попущение.
– За наши грехи.
– Вернется Владычица – милостив Бог!
Духовный совет собрался и совещался долго. Епископ Пелагий был гневен. Стучал посохом в пол.
Собор оцепили солдатами и стражниками.
В городе только и разговоров было, что о краже в монастыре. Интеллигенты обсуждали с общих точек зрения. Верующие плакали и обвиняли всех, кого только можно было хоть как-нибудь связать с этим делом. Говорили:
– Не к добру!
– Проклятые!
– Последние времена.
Неверующие издевались над верующими и над монахами. Кощунственны и нестерпимо грубы были их глупые шутки. Колеблющиеся умы, наклонные к умствованиям и рассуждениям, были страшно потрясены. Злобно пьянствовали и пьяно философствовали.
