Александр Герцен - Былое и думы. Части 1–5
…Такие слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу римскому отрока-сына{387} за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без суда военными палачами венчанного мальчишки!
Да, это были дорогие слезы: одними я верил в Россию, другими — в революцию!
Где революция? Где Грановский? Там, где и отрок с черными кудрями, и широкоплечий popolano[286], и другие близкие, близкие нам. Осталась еще вера в Россию. Неужели и от нее придется отвыкать?
И зачем тупая случайность унесла Грановского, этого благородного деятеля, этого глубоко настрадавшегося человека, в самом начале какого-то другого времени для России, еще неясного, но все-таки другого; зачем не дала она ему подышать новым воздухом, которым повеяло у нас и который не так крепко пахнет застенком и казармами!
Грубо поразила меня весть о его смерти. Я шел в Ричмонде на железную дорогу, когда мне подали письмо. Я прочитал его, идучи, и истинно — сразу не понял. Я сел в вагон, письма не хотелось перечитывать: я боялся его. Посторонние люди, с глупыми, уродливыми лицами, входили, выходили, машина свистала, я смотрел на все и думал: «Да это вздор! Как? этот человек в цвете лет, он, которого улыбка, взгляд у меня перед глазами, — его будто нет?..» Меня клонил тяжелый сон, и мне было страшно холодно. В Лондоне со мной встретился А. Таландье; здороваясь с ним, я сказал, что получил дурное письмо, и, как будто сам только что услышал весть, не мог удержать слез.
Мало было у нас сношений в последнее время, но мне нужно было знать, что там — вдали, на нашей родине — живет этот человек!
Без него стало пусто в Москве, еще связь порвалась!.. Удастся ли мне когда-нибудь одному, вдали от всех посетить его могилу{388} — она скрыла так много сил, будущего, дум, любви, жизни, — как другая, не совсем чуждая ему могила, на которой я был!
Там перечту я строки грустного примирения, которые так близки мне, что я их выпросил в дар нашим воспоминаниям.
Мертвому другу{389}То было осенью унылой…Средь урн надгробных и камнейСвежа была твоя могилаНедавней насыпью своей.Дары любви, дары печали —Рукой твоих учениковНа ней рассыпаны лежалиВенки из листьев и цветов.Над ней, суровым дням послушна, —Кладбища сторож вековой, —Сосна качала равнодушноЗелено-грустною главой,И речка, берег омывая,Волной бесследною вблизиЛилась, лилась, не отдыхая,Вдоль нескончаемой стези.
Твоею дружбой не согрета,Вдали шла долго жизнь моя,И слов последнего приветаИз уст твоих не слышал я.Размолвкой нашей недовольный,Ты, может, глубоко скорбел;Обиды горькой, но невольнойТебе простить я не успел.Никто из нас не мог быть злобен,Никто, тая строптивый нрав,Был повиниться не способен,Но каждый думал, что он прав.И ехал я на примиренье,Я жаждал искренно сказатьТебе сердечное прощеньеИ от тебя его принять…Но было поздно…
В день унылый,В глухую осень, одинокСтоял я у твоей могилыИ все опомниться не мог.Я, стало, не увижу друга?Твой взор потух, и навсегда?Твой голос смолк среди недуга?Меня отныне никогдаТы в час свиданья не обнимешь?Не молвишь в провод ничего?Ты сердцем любящим не примешьПризнаний сердца моего?Все кончено, все невозвратно,Как правды ужас не таи!Шептали что-то непонятноУста холодные мои,И дрожь по телу пробегала,Мне кто-то говорил укор,К груди рыданье подступало,Мешался ум, мутился взор,И кровь по жилам стыла, стыла…Скорей на воздух! дайте свет!О! это страшно, страшно было,Как сон гнетущий или бред…
Я пережил, — и вновь блуждаетЖизнь между дела и утех,Но в сердце скорбь не заживает,И слезы чуются сквозь смех.В наследье мне дала утратаПортрет с умершего чела;Гляжу — и будто образ братаУ сердца смерть не отняла.И вдруг мечта на ум приходит,Что это только мирный сон;Он это спит, улыбка бродит,И завтра вновь проснется он;Раздастся голос благородный,И юношам в заветный дарОн принесет и дух свободный,И мысли свет, и сердца жар…Но снова в памяти унылойРяд урн надгробных и камнейИ насыпь свежая могилыВ цветах и листьях, и над ней,Дыханью осени послушна, —Кладбища сторож вековой, —Сосна качает равнодушноЗелено-грустною главой,И волны, берег омывая,Бегут, спешат, не отдыхая.
Грановский не был гоним. Перед его взглядом печального укора остановилась николаевская опричина. Он умер, окруженный любовью нового поколения, сочувствием всей образованной России, признанием своих врагов. Но тем не меньше я удерживаю мое выражение: да, он много страдал. Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев в единственном письме, которое он мне писал за границу (20 июля 1851){390}, говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к концу — «но от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого».
Передо мною лежат три-четыре письма, которые я получил от Грановского в последние годы; какая разъедающая, мертвящая грусть в каждой строке!
«Положение наше, — пишет он в 1850 году, — становится нестерпимее день от дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом. Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими, уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату со студентов и уменьшили их число законом, в силу которого не может быть в университете больше 300 студентов. В Московском 1400 человек студентов, стало быть, надобно выпустить 1200, чтоб иметь право принять сотню новых. Дворянский институт закрыт, многим заведениям грозит та же участь, например, Лицею. Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением. Для кадетских корпусов составлены новые программы. Иезуиты позавидовали бы военному педагогу, составителю этой программы. Священнику предписано внушать кадетам, что величие Христа заключалось преимущественно в покорности властям. Он выставляется образцом подчинения и дисциплины. Учитель истории должен разоблачать мишурные добродетели древних республик и показать величие не понятой историками Римской империи, которой недоставало только одного — наследственности!..
…Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее, — когда же развалится этот мир?..
Я решился не идти в отставку и ждать на месте совершения судеб. Кое-что можно делать — пусть выгонят сами.
…Вчера пришло известие о смерти Галахова, а на днях разнесся слух и о твоей смерти. Когда мне сказали это, я готов был хохотать от всей души. А впрочем, почему же и не умереть тебе? Ведь это не было бы глупее остального».
Осенью 1853 года он пишет: «Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (то есть при мне) и чем стали теперь. Вино пьем по старой памяти, но веселья в сердце нет; только при воспоминании о тебе молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее время — еще раз увидеть тебя, да и она, кажется, не сбудется».
Одно из последних писем он заключает так: «Слышен глухой общий ропот, но где силы? Где противудействие? Тяжело, брат, — а выхода нет живому».
Быстро на нашем севере дикое самовластие изнашивает людей. Я с внутренней боязнию осматриваюсь назад, точно на поле сражения — мертвые да изуродованные…
Грановский был не один, а в числе нескольких молодых профессоров, возвратившихся из Германии во время нашей ссылки. Они сильно двинули вперед Московский университет, история их не забудет. Люди добросовестной учености, ученики Гегеля, Ганса, Риттера и др., они слушали их именно в то время, когда остов диалектики стал обрастать мясом, когда наука перестала считать себя противуположною жизни, когда Ганс приходил на лекцию не с древним фолиантом в руке, а с последним нумером парижского или лондонского журнала. Диалектическим настроением пробовали тогда решить исторические вопросы в современности, это было невозможно, но привело факты к более светлому сознанию.
