Одиночество в сети. Возвращение к началу - Януш Вишневский
– Не думаю, что ты поступила правильно, написав этому ученому. Во-первых, ты разбередила старую рану, а во-вторых, внесла сумятицу в его жизнь. Как ты представляешь себе вашу встречу? О чем ты спросишь его? Ты поедешь туда одна или со своим парнем? Если без него, то полученная информация еще большим бременем ляжет на тебя.
– Я написала ему спонтанно, не задаваясь этими вопросами. Я просто уверена, что в ту ночь в том отеле была зарегистрирована мать моего парня, но был ли там зарегистрирован ученый, я не знаю. И хотела бы спросить его об этом.
– Не могу представить, чтобы ученый не спросил, откуда ты все это знаешь. И что тогда? Скрыла бы от него, что есть такая книга?
– Не думаю, что он не знает о ней. Да и автор, скорее всего, знаком с ним, ведь без знаний о жизни этого ученого такую книгу не написать. Разве что этим ученым окажется сам автор, который вплел историю своей жизни в биографию совершенно другого человека.
Игнаций не стал давать никаких советов:
– Потому что ты уже не маленькая девочка, когда старшие знают про тебя больше, чем ты про себя. Ты сама должна решить, сможешь жить с этой тайной или нет. Вот твой папка наверняка не смог бы. У него было так: что в голове – то сразу и на языке. Не умел отделять разум от сердца. Унаследовал это от Сесилии. И это ему в жизни никак не помогло. Так что будь осторожна, девочка. Хотя, наверное, напрасно я тебя предостерегаю, ты ведь такая – что решишь, то и сделаешь.
Потом он спросил про ее жизнь в Мюнхене. Как ладит «с этими немцами» и что на самом деле там делает.
– То есть поглаживаешь камушки, – сказал он. – Ну да. Все так. Твой отец тоже любил камни. Помнишь его книжный шкаф в Гамбурге? На двух полках стояли отшлифованные каменные скульптуры в виде книг. А первого сентября после лекций я ходил по Сингапуру и искал какой-то знак, хотя, как богослов, в трансценденцию не верю. Кончилось тем, что я зашел в чешскую пивную и за кружкой пива впал в раздумья о Шпиндлеровом Млыне в Карконошах. Представляешь, уже пять лет, как его нет с нами…
Она долго не могла уснуть после того разговора. Герр Максимилиан не спрашивал ни о чем. Поприветствовал ее своим «спокойной ночи» и открыл ворота в здание Президиума. В семь к ней подошла Анника и спросила, не выйдет ли она с ней покурить.
– Ты же не куришь, – усмехнулась Надя.
– Я – нет, но я хочу, чтобы ты закурила. Тогда у меня лучше получается рассказывать.
Они вышли через боковую дверь. Она закурила и сказала Аннике:
– А теперь, рассказывай…
Анника влюбилась в Лукаша. И вся очень взволнована, потому что боится. Потому что он сильно старше ее, потому что он такой хороший, потому что он нежный, заботливый, потому что это так внезапно, и она так неожиданно поддалась этому, хотя у нее пока еще не прошли следы «ожога от последней влюбленности».
– Вы, поляки, все такие? – спросила Анника.
– Нет!
– Я так и думала. Значит, он единственный!
– Нет. Я знаю еще одного такого…
Обе разразились смехом. А потом Анника сказала, что все благодаря ей, Наде, потому что это она взяла ее на обед с Лукашем и там, в ресторане, «все и началось».
А Надя не могла вспомнить, когда это было. Не представляла также, что может значить «и там все началось». Лично у нее это «все» начиналось много раз, во многих местах, а потому она уверена, что это еще не «все», потому что «все» постоянно начинается.
В четверг вечером, когда она обрабатывала плиту из песчаника, рядом с ней на полу сидела Карина. Надя смешивала строительный раствор в нескольких жестяных тазах, добавляла красители и пыталась получить подходящие оттенки.
– У тебя какие-то проблемы? – спросила Карина.
Надя посмотрела на нее, подняла руки, как дирижер перед оркестром, и они хором воскликнули:
– Потому что у женщины всегда есть проблемы. Иначе она не женщина!
В приюте в Кигали работала и жила Иммакюле, пухлая негритянка неопределенного возраста. Она была и поварихой, и медсестрой, и уборщицей. Она всегда улыбалась, подбадривала своим оптимизмом, заботилась обо всех, дети ее обожали. Она единственная из всей семьи выжила в резне в 1994 году. Возвращалась с ведрами воды, когда на деревню напали хуту. Под ударами их мачете погибли ее муж, две дочери и родители, у которых они жили. После этой трагедии она бежала в Танзанию, но через несколько лет вернулась в Руанду. Она работала в приюте Карины и Алекса с первого дня. Поначалу за крышу над головой и еду.
Завидев ее или Карину, или любую другую женщину даже не грустной, а просто задумчивой, то есть не улыбающейся, Иммакюле обычно спрашивала:
– У тебя какие-то проблемы? – И не дождавшись ответа, сама себе отвечала: – Конечно есть, у женщины всегда есть проблемы. Иначе она не женщина! – А потом взрывалась заразительным смехом.
Когда под сводами Президиума затихло эхо, Карина спросила:
– Тебе не кажется, что мы выглядим глуповато?
– Если так, то ты больше, чем я, потому что у тебя есть докторская степень, – игриво заметила она.
Но проблемы у нее на самом деле были, причем реальные, и о них она рассказала Карине: что хотела бы слетать с этим своим беспокойством в Польшу. В воскресенье. На два дня, не больше, а в среду уже была бы в Президиуме.
– Тогда лети. Ты и так долго без него держалась. Какой мне от тебя тут толк, если ты такая грустная, – ответила Карина.
Она выбрала послеобеденный рейс «Люфтганза». Субботу провела за компьютером, готовя расчеты для Алекса. Они без проблем получили в Берлине «второй транш» финансирования проекта, и Алекс решил, что они потратят «как можно больше денег в кратчайшие сроки». Она не хотела думать об этом в Познани. Ни о чем, связанном с Президиумом, она не хотела там думать.
Последние расчеты отослала Алексу около полудня в воскресенье. Собрала небольшую сумку в ручную кладь. В аэропорт поехала
