Мой Дагестан - Расул Гамзатович Гамзатов
Историю мира, как и судьбу каждого человека, надо разделить на две части: до появления книги и после ее появления. Первый период — ночь, второй — ясный день. Первый — тесное, темное ущелье, второй — широкая равнина или вершина горы.
«Наверно, невежество является преступлением, — говорил отец, — если история так долго и тяжко нас за него карала».
Два периода — с книгой и без нее. Но к человеку теперь книга приходит рано в виде букваря, когда человек едва научился ходить, а вот к Дагестану книга пришла, когда ему уже насчитывались тысячелетия. Поздно, поздно научился Дагестан читать и писать.
До этого в течение многих веков небо было для горцев страницей, а звезды буквами. Сизые тучи были чернильницами, дождь чернилами, земля бумагой, трава и цветы — как буквы, и сама высота склонялась над такой страницей, чтобы читать.
Красные лучи солнца были карандашами. Они писали на скалах нашу полную ошибок историю.
Тело мужчины — чернильница, кровь — чернила, кинжал — карандаш. И тогда писалась книга смерти, и язык ее был всем понятен, не требовал перевода.
Женская обездоленность — чернильница, слезы — чернила, подушка — страница, и тогда писалась книга страданий, но мало кто ее читал, горянки не выставляют напоказ свои слезы.
Книга, письменность… Вот два сокровища, которые забыл дать нам тот, кто раздавал языки.
Книги — открытые окна в доме, а мы сидели в глухих стенах… Из окон можно было бы видеть просторы земли и моря и чудесные корабли, плывущие по волнам. Мы были похожи на тех птиц, что почему-либо остались зимовать и в стужу стучат клювами в стекла окон, просятся в тепло.
Высохшие, опаленные жаждой губы горцев… Голодные, горящие наши глаза.
— Если бы мы умели пользоваться бумагой и карандашом, то не так часто прибегали бы к услугам кинжала.
Никогда мы не опаздывали надеть саблю, оседлать коня, вскочить в седло, выйти на поле брани. Тут у нас не было ни хромых, ни глухих, ни слепых. Но мы так опоздали освоить мелкие, как будто ничтожные буквы. А известно: у кого хромает мысль, тому унцукульские трости не помогут.
Тысячу пятьсот лет тому назад славному армянскому воину Месропу Маштоцу пришла мысль, что письменность сильнее оружия, и он создал армянский алфавит.
Я побывал в Матенадаране, где хранятся древнейшие рукописи.
Там я с горечью думал о Дагестане, который прозевал целые тысячелетия, не имея книги и письменности. Протекла история сквозь сито времени, и не осталось от нее никаких следов. Только смутные, не всегда достоверные преданья да песни, шедшие к нам из уст в уста, из сердца в сердце.
Легко нам в сказках вспоминать
Седую старину.
Из тех, что мне твердила мать,
Запомнил я одну.
В ауле храбрый горец жил
И подвиги свершал.
Однажды всемогущий хан
Его к себе призвал.
В дворец заходит наш герой
По имени Селим,
Одна открылась за другой
Все двери перед ним.
Ковры, светильники, фонтан —
Жемчужные струи.
И разложил богатый хан
Сокровища свои.
Всего нельзя и перечесть,
Что увидал храбрец,
Все, что на белом свете есть,
Наполнило дворец.
И разрешает хан седой
Тут гостю своему:
«Бери, что хочешь, горец мой,
По сердцу и уму.
Все эти вещи хороши,
Но помни об одном:
Ты, выбирая, не спеши,
Чтоб не жалеть потом».
Но храбрый горец отвечал,
Достоинство храня:
«Ты дай мне саблю и кинжал,
И быстрого коня.
Хвала бесценным сундукам,
Но их не надо мне.
Все это я добуду сам
При сабле и коне».
Ах, горец, горец, предок мои,
Какой ты промах дал.
Коня и саблю взял с собой,
А книгу ты не взял.
Не положил ты в свой мешок,
Наивный предок наш,
Пергамента большой листок,
Перо и карандаш.
Душа твоя чиста была,
Но голова пуста.
Нам книга больше бы дала,
Чем стали острота.
Судьбу свою вверяя ей,
Не знали мы одно:
Острее слово всех ножей,
Быстрей коня оно.
В нем всякой мудрости секрет
И мудрость красоты.
Отстали мы на сотни лет,
Вот что наделал ты!
Так опоздавший ученик
Приходит на порог,
Когда за школьными дверьми
Давно идет урок.
Рядом, за горной цепью, — Грузия. Много веков назад Шота Руставели сотворил и подарил грузинам свою бессмертную поэму о витязе в тигровой шкуре. Долго искали его могилу, объездили весь Восток. «Нет нигде его могилы, — сказала одна женщина, — зато везде бьется его живое сердце».
Человечество читает повесть о Прометее, прикованном к кавказской скале.
Над страницами стихов уже тысячелетия плачут арабы.
Тысячелетие назад на пальмовых листьях индусы писали свои истины и заблуждения. Дрожащими руками я дотрагивался до этих листьев, подносил их к глазам.
А трехстрочечная, полная изящества поэзия Японии! А древность Китая, где за каждой буквой, вернее за каждым знаком, скрывается целое понятие!
Если бы иранские шахи пришли в Дагестан не с огнем и мечом, а с мудростью Фирдоуси, с любовью Хафиза, с мужеством Саади, с мыслью Авиценны, им не пришлось бы убегать без оглядки.
В Нишапуре я посетил могилу Омара Хайяма. Там я подумал: «Мой друг Хайям! Пришел бы ты к нам тогда вместо шаха, с какой бы радостью приняли тебя народы гор»:
Уже создавалась алгебра, а мы не умели еще считать. Уже звучали грандиозные поэмы, а мы еще не умели написать «мама».
Сначала мы узнали русских солдат, а потом уж русских поэтов.
Если бы горцы прочитали Пушкина и Лермонтова, может, и сама история пошла бы по другому пути.
Когда горцу прочитали вслух «Хаджи-Мурата» Толстого, он сказал: «Такую умную книгу мог написать только бог, но не человек».
Все у нас было, что нужно для книги. Пылкая любовь, храбрые герои, трагедии, суровая природа,
