Георгий Марков - Сибирь
Акимов выпускал изо рта клубочки дыма, взглядывал на макушки деревьев с охапками снега на сучьях, на белесое, в свинцовых пятнах небо и думал о завтрашнем дне. Именно завтра или послезавтра произойдет самое ответственное событие в его побеге, затянувшемся на столько месяцев. Наконец товарищи должны доставить его в Томск и там посадить в поезд, который пойдет на запад, все дальше и дальше от Сибири.
Все ли произойдет, как намечено? Все ли предусмотрено?
И прежде и сейчас Акимов чувствовал, как где-то внутри, за грудной клеткой, от этой мысли натягивается струна тревоги и сердце начинает стучать редкими и сильными ударами. Нетерпение... Это врывается в его душу нетерпение, жажда действий, загорается страсть к борьбе... Он сдерживал себя, старался ослабить эту струну, рисовал самое худшее. А самое худшее это тюрьма, стены, отрыв от природы, в которой он всегда найдет себе дело, как нашел его в Дальней тайге... лишь бы не разлучили с землей, не заковали в каменное безмолвие... А так, как он жил эти месяцы, жить все-таки можно... Наблюдать и думать ради будущего... Ради будущего, которое не может не прийти...
- Иван Иваныч! - вдруг услышал он голос Лукьянова и отбросил окурок, который прижигал уже пальцы.
- Эге! - откликнулся Акимов и заспешил на зов.
Немного не дойдя до избы, он остановился и, отведя от лица темную пихтовую ветку, увидел картину, которую увидеть никогда не ожидал. Рядом о Лукьяновым стояла... Катя - Екатерина Ксенофонтова, сестра егО друга и наставника в партийных делах Александра Ксе-"
нофонтова, его "невеста", доставлявшая в предварилку продукты и важные инструкции от товарищей, а самоа главное, в чем он давно уже признался самому себе, егО сердечная тайна, его любовь...
Катя была одета в крестьянский полушубок, в пимы, голова ее утопала в шали, но его острые глаза не могли ошибиться: ее лицо, с круто очерченными бровями и круглым подбородком, с прямым носиком и выразительными черточками от носа к уголкам красных, ярких губ, пылало радостью. Акимову показалось даже, что по щекам ее покатились слезинки и она поспешила вытереть их черной рукавичкой.
Лукьянов слегка подбоченился, выставил одну ногу вперед и, вскинув бородку, весело смеялся. Он что-то узнал от нее в эти минуты и был доволен, что они встретились, и встретились не без его заботы о них.
Акимов приближался медленно, сбавляя скорость с каждой секундой, и был молчалив и строг.
- Ваня! Здравствуй, Ваня! - сказала Катя, не выдержав и заливаясь краской, опустила голову. Но тут же подняла ее и шагнула навстречу.
- Где вы ее взяли, Степан Димитрич?! Катя, здравствуй! Вот уж не ожидал! Не ожидал! Никак не ожидал! - повторял он одни и те же слова, прямо направляясь к ней. Акимов размахнул руки, чтобы обнять ее, но не успел этого сделать, потому что Катя опередила его, кинувшись к нему тоже с распростертыми руками.
Они постояли несколько секунд обнявшись и тут же отошли друг от друга.
- Боже, как он зарос! Тебя по глазам, Ваня, только по глазам можно узнать. Ваня, Ваня, какой ты стал, Ваня! Совершенно не похожий на того, петербургскою Ваню! - Ей, по-видимому, приятно было произносить его имя, и она не считалась сейчас с чистотой фразы, за строением которой всегда следила с педагогической щепетильностью.
- Был Ваня, а стал таежный инок Иоанн, - усмехнулся Акимов и принялся развязывать ременные постромки.
Катя подскочила к нему, чтоб помочь развязать узел ремешка, но Акимов остановил ее.
- Нет уж, мы сами, немало-с обучены этому, - смеялся он, искоса поглядывая на Катю и видя лишь ее горящие нестерпимым светом любви глаза.
Прежде чем войти в избу вслед за Лукьяновым и Катей, Акимов тщательно стряхнул с шапки набившийся снег, обнажив заросшую густым волосом все еще мокрую от пота голову, рукавицей смахнул снег с полушубка, постукивая носками пимов о сосновый чурбак, валявшийся возле избы, стряхнул снег и с обуви. Катя оглянулась у раскрытой двери, предупредила:
- Учти, Ваня, это не простое жилище. Здесь обитает философ Окентий Свободный, человек, преодолевший страх перед миром. Оригинальный тип! Сочный голос Кати дрожал от волнения.
- Преодолевший страх? Поучусь. А то ведь все время дрожу от опасения быть пойманным. Ей-богу! - Акимов поднял плечи, раскинул руки: что, мол, поделаешь - от правды не уйти.
Катя звонко рассмеялась, и Акимов понял, что ей в эти минуты в его страхи не верится. Он говорил всерьез, а она воспринимала его слова как шутку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
После обеда Акимов и Катя остались в избе одни.
Лукьянов заспешил в село, а Окентий пошел на выселок, понес в мешке рыбу, намереваясь обменять ее на муку. Пока он не произвел на Акимова того впечатления, о котором говорила Катя. Может быть, потому, что затронуть философские проблемы за обедом не удалось. Речь шла о вещах более прозаических: в какое время и в каком месте лучше, безопаснее выйти на тракт? Где, на каком участке тракта вероятнее всего можно наткнуться на "крючков"? С какой стороны безопаснее войти в город, чтоб не оказаться замеченным?
А потом Катя утоляла любопытство Акимова битый час.
Сколько времени он был оторван от известий о войне, о жизни страны, о событиях в мире! Рассказала и о том, как она снова очутилась в избушке Окентия.
Оставшись вдруг наедине, они долго сидели в полной растерянности, глядя друг на друга с каким-то затаенным недоумением в глазах.
- Вот где пришлось свидеться, Ваня! Необычно и странно. К чему бы это? Как все это понять? Что происходит? У меня просто какое-то затмение в голове.
Я плохо соображаю, хотя ехала сюда, в Сибирь, чтоб увидеть тебя. И представь себе, именно это подталкивало меня, именно это, а не только паспорт и деньги, которые нужны тебе. Мне стыдно... Может быть, ты и осудишь меня... - Катя приложила ладони к вискам и внезапно умолкла, чуть наклонив голову над столом, на котором стояли еще не убранные чашки с рыбьими костями.
- К чему бы это? К чему бы это? - подхватил слова Кати Акимов и, заглядывая ей в глаза через стол, разделявший их, как-то сразу сник, осекся, испытывая робость перед тем, что хотелось сказать и о чем сказать было непросто. - Ты получила мою записку из тюрьмы?
Я запрятал ее в оторвавшийся подклад сумки. Могла и не дойти, преодолев какое-то внутреннее препятствие, продолжал Акимов.
- Конечно, Ваня, получила! И если откровенно сказать, то не удивилась этой записке, потому что день ото дня ждала ее. Может быть, ты опять-таки осудишь меня за самоуверенность, что ли, но мне казалось, что ты не можешь не написать мне именно этих слов. И эта записочка всегда со мной. Вот и теперь она здесь, у сердца, в моем потайном карманчике. Ах, Ваня, знал бы ты, как дороги мне были твои слова! Они согревали мне душу и наподобие волшебного огонька светили всегда - и в темную ночь и в ясный день... Прости меня, если тебе все это слышать не очень приятно, так как, может быть, тебе мои чувства покажутся неуместными в такой до удивления необыкновенной обстановке, в какой мы оказались...
Катя высказала все это с таким волнением, с такой предельной искренностью, что даже глаза ее покраснели и увлажнились.
Акимов поначалу слушал молча, будто оцепенев, и лишь слегка покручивая прядку своей жесткой темнорусой бороды. Но когда она кончила, он вскочил, подошел к ней и поцеловал ее крепким и долгим поцелуем.
Затем он сел рядом с ней, придвинув некрашеную табуретку, бережно обнял Катю. На него напахнуло головокружительными запахами молодого девичьего тела, которое, хотя и было прикрыто сейчас поношенной крестьянской кофтой и юбкой, цвело и буйно и пылко тянулось к нему всеми своими подспудными силами. Катя пересела к нему на колени, обхватила его заросшую длинными волосами шею, уткнулась в грудь, всхлипнула от счастья и затихла.
Акимов весь сжался. Сжался от неудержимой радости, которая так охватила его, что сердце могло не вынести этих громких, четких ударов, отзывавшихся набатным звоном в ушах. Происходило то, о чем он мечтал как о далеком и желанном. Катя была с ним, она любила его, а он любил ее. И все, все между ними было ясно, определенно и не внушало никаких сомнений.
- Катя... родная... моя... навсегда... навечно... - Ему казалось, что он произносит эти слова вслух, отчетливо, но она чувствовала лишь, как шевелятся его губы под самым ее ухом. Да она и без слов понимала, что радость, которой наградила их в этот зимний день сибирская тайга, ни с чем не сравнима - жизнь дарит ее людям один раз. Будут другие радости, но эта уже не повторится.
Акимов обнял Катю, намереваясь перенести" в угол избы, где стоял топчан старика философа, но тут же опустился на табуретку. В ушах его зазвучал густой и резкий голос ее брата и его друга Саши Ксенофонтова,:
"Ты что же это, Ванька, ополоумел? Разве можно вести себя так? Ведь слишком мало времени провели вы вместе, чтоб так неудержимо катиться к концу того, что называется началом жизни для двоих?.. И нашел же ты, непутевый, место для любви! Ведь едва наступит рассвет, как долг перед революцией разведет вас в разные концы планеты. И никто не скажет, будете ли вы когданибудь вместе. Слишком много впереди у нас трудностей и испытаний... Ты об этом-то подумал? Или страсть твоя необузданная лишила тебя рассудка и ты, как дикарь, чувствуешь лишь зов природы?.. Да время ли? Остепенись".
