Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин
– Не сметь!
– Ты бережешь их, этих тварей? Волков бережешь? – голос женщины похолодел. Длинные глаза ее сузились. – А ну, Буран! Задай ему жару!
Волкодав исполнил ее приказ, но исполнил наполовину; схватив волчонка за шиворот, снова оторвал его от земли, подержал, но трепать не стал и подождал, что скажет хозяин.
– Балуешь? Смотри, не увлекайся! – пробормотал Станеев, вновь наводя фоторужье. Сделав снимок, потребовал: – Теперь отпусти.
Измятый, испуганный до смерти волчонок нараскоряку кинулся вдоль ручья вверх, оступившись, перевернулся, соскочил и скоро скрылся за поворотом. Там поджидала его освирепевшая волчица. Она уркнула чуть слышно, куснула сына за холку и, вскинув на спину, крупно заотмахивала по косогору.
Хозяин проглядел интересный кадр. Волкодав – своего ненавистного, врага, – волчицу.
Они еще встретятся в этом лесу. И кому-то из них не поздоровится.
– Так ты теперь друг хищников? – криво усмехнулась женщина, разматывая удочку. Размотав, пустила крючок по быстринке, и его понесло, потащило, и вдруг выгнуло удилище. – А они, знаешь, целую ночь продержали меня на березе. Дело-то зимой было... – подсек синего на свету хариуса. Рыбина билась, извивалась, рвалась с крючка, темнела стальными частыми звездочками. Раиса, оглушив ее, небрежно сорвала с крючка и, наживив его, ногой спихнула в воду. Течение сразу подхватило поплавок, и – снова толчок, и – снова рыбина, правда, чуть поменьше. – Чудный клев!
Взвесив рыбину на ладони, погладила пальцем костяные ее губы и не без сожаления кинула на траву. Все, все на свете живет до поры, которую люди зовут пределом. Ну так что же? Теперь не есть, не пить – лечь и вытянуть ноги? Раиса тряхнула головой, махом забросив за спину волосы, стала наращивать наживку. Станеев любовался ее четким волевым профилем, едва удерживаясь от желания запустить руки в эти густые тяжелые волосы. Он смотрел на Раису, но почему-то избегал ее взгляда. А она, чувствуя этот взгляд, слишком выразительный, слишком откровенный переносила его спокойно и говорила о пережитом когда-то страхе.
– Целую ночь, представляешь?
– А при чем тот звереныш? Он же еще маленький.
– Всякий маленький волк становится большим... – Рыбаком Раиса оказалась удачливым, и вот уж пятая, пожалуй, самая крупная рыбина радужно засверкала на солнце. – Впрочем, все это ерунда. А вот уха будет шикарна-ая! Идем, Буран! Займемся ужином. Хозяин твой что-то не в форме.
Станеев смотрел ей в спину, беззвучно шевелил толстыми губами, словно шептал заклятье. Уже наверху она оглянулась, подождала и подала ему руку. Станеев счастливо заулыбался, ухватился за эту руку и не выпускал ее до самой избушки.
– Я очень рад, что ты приехала. Я так рад, что... – Станеев забылся и слишком сильно сжал ее руку.
– Что готов раздавить мои пальцы, – улыбнулась Раиса и осторожно высвободила руку.
– Извини... я... но ведь это так далеко... – Станеев совсем запутался, понес какой-то вздор. За месяцы одиночества он совсем отвык от людей, не читал газет, не слушал радио и даже перестал листать те немногие чудом сохранившиеся у него книги. С людьми, кем бы они ни были, Станеев вел себя естественно, никогда в разговоре не сбивался, не краснел, а тут вдруг почувствовал, что лицо его раскалилось, что язык заплетается, а мысли путаются, да еще вспомнил некстати, что и некрасив, и одет чуть ли не в отрепья. Хотя и выгоревший свитер, и старенькие джинсы сидели ловко на нем и были выстираны и аккуратно заштопаны. Отвернувшись, он разгладил пузыри на коленях, прикрыл ладошкой заплату на локте. Раньше такие вопросы Станеева не занимали. Он мало думал об одежде и еще меньше о своей внешности, и всякий человек – будь то мужчина или женщина – прежде всего был для него товарищем и собеседником. Интерес к людям ничуть не убавился, пожалуй, стал еще больше. Так откуда же, черт ее побери, эта робость? С Раисой знакомы давным-давно, подружились еще при жизни Ивана Максимовича Мухина. Ну так и прими ее как самую дорогую твою гостью и не полыхай раскаленной своей рожей. Раскраснелся – того и гляди затрещит борода, от нее и сам огнем займешься. Здесь разные бывали, и ты не краснел. Вот и держись, чухонец, с достоинством, хотя бы ради былой дружбы.
– Далеко? – Она рассмеялась. Как давно Станеев не слышал женского смеха! – От Ганина шел вертолет. Я попросила высадить меня здесь. Полчаса лету. А ты почему не бываешь на острове?
– Я думал, ты... я думал, вас уже там нету...
– Куда же я денусь? Все там же...
«И одна?» – чуть не вырвалось у Станеева. Он спохватился, прикусил язык, боясь услышать ее ответ. Вдруг скажет: «Нет, не одна». Ну и что? Если не одна, – значит, пришло ее время... Сколько же можно быть одной? Ей уж давно пора замуж. Тот же Ганин...
– Хотела уехать, – не глядя на Станеева, призналась Раиса. – А не могу... почему-то не могу...
Она склонилась над чурбаком и принялась потрошить на нем рыбу. Буран лежал рядом, морщился, когда чешуя или капли крови попадали ему на морду, фыркал, слизывал кровь, выворачивая язык то вправо, то влево. В янтарных, в грустных его глазах отражались красные всплески огня.
– Ну что, дружок, тебе скучно? – Раиса потрепала пса за уши, легонько шлепнув его по холке. – Пойди погуляй. А то разжиреешь.
