Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
Чудесное ожерелье
Да когда же накроет ночь это ликующее кладбище?! Солнце остановилось над Бабуганом, не уходит. Не насмотрелось. Смотри, смотри… «Истребитель» приглянулся тебе, и ему посылаешь приветного зайчика на вымпел – добрый вечер.
Просыпаются там – ночь чуют. Похаживают, в черной коже, по палубе, пощелкивают дельфинов – чешутся у них руки.
Нет, западает солнце. Судакские цепи золотятся вечерним плеском. Демерджи зарозовела, замеднела… плавится, потухает. А вот уж и синеть стала. Заходит солнце за Бабуган, горит щетина лесов сосновых. Погасла. Похмурился Бабуган, глядит сурово, ночной, – придвинулся. Меркнут под ним долины. Тянет оттуда тревожной ночью… Выстрелы бьют по ней – боятся ли, угрожают…
Пора и вам, тихие курочки, прибираться к ночи. Последние даю вам отруби. Пришел и павлин покрасоваться хвостом, танцует. Чего ты танцуешь, Павка? Нечем мне заплатить тебе. Променяю тебя татарину-богачу – будешь плясать недаром.
Я подкрадываюсь к нему, протягиваю руку. Он словно чует, оглядывает меня, взмывает на ворота и шумно падает в темноту.
Я все стою и смотрю, как курочки вспархивают на оконце курятника, легкие и пустые. Индюшка тревожно вертится у пустой чашки, пытает меня глазком. Ну да, больше ничего не будет.
Вот он и кончен день, незнаемый день, прожитый для чего-то, – совсем ненужный. Какое шнырянье днями! Можно теперь посиживать на пороге, глядеть на звезды – хоть до утра. Они будут мигать, мигать… Поэты их воспевали, ученые разглядывали в стекла. Разглядывают давно. Есть ли там темные, между ними, умирающие земли? Где ты, страждущая душа, моей родная? Что там развеяно, по мирам угасшим? А сколько там крови пролито и выстрадано страданий! Или все свято там… ни свято и ни грешно, а так – миганье?
Нет ответа и никогда не будет. Они мерцают-горят, зеленые, голубые, – неслышная музыка холодеющего огня над тленьем. Лопаются миры, сгорают и огнях, как сор…
Усталые, тихие шаги. Ты это… Мы сидим с тобою плечо к плечу и молчим. Думаем… Не о чем теперь думать. Камни так думают, тысячи лет лежат в неподвижной думе. В ничто уходят – стираются, пропадают.
Видишь – упала звезда, черкнула огневой нитью… Подумала ты, я знаю… но это не может сбыться. Не надо пытать и звезды: они никогда никому не скапали слова – те же камни.
– Добрый вечер!.. – доходит из темноты голос.
Это наша соседка, что когда-то жила в Париже. Она пробирается в свете звезд, через цепляющие кусты шиповника.
Сидим – молчим.
– Сегодня… – начинает она с удушьем и замолкает. – Носила няня продать золотую цепочку покоимого Василия Семеныча, шесть золотников. Дали шесть фунтов хлеба… Что же делать?..
Молчим. На звезды, на море смотрим. Стрелки струятся – вспыхивают на нем.
– Голова стала мутная, ничего не соображаю. Детишки тают, я совсем перестала спать. Хожу и хожу, как маятник.
За шиповником шуршит кто-то, нащупывает калитку.
– Кто там?..
– Я… – слышится робеющий детский голос. – Анюта… мамина дочка…
– Кто – Анюта?.. Ты чья? откуда?..
– Анюта, дочка… мама послала… мама Настя!..
Это, должно быть, снизу, из мазеровской дачи. Там Григорий столяр, Одарюк, дачный сторож. Бывший сторож, теперь – хозяин.
Я подхожу к воротам и признаю девочку лет шести, беловолосую, с белой косичкой-хвостиком. Бывало, она играла в садике своей дачи, кричала мне вслед всегда:
– Ба-лин!.. дластвуй!..
Ее и в темноте видно. Она стоит за калиткой и колупает столбик, молчит. Я спрашиваю, что ей нужно. Она начинает плакать тихими всхлипами.
– Мама послала… дайте… маленький у нас помирает, обкричался… Крупки на кашку дайте… Папа Гриша уехал, повез кровати…
Я бессильно смотрю на нее, в петлю попавшую, как и все, на темные массы гор, на черный провал, где город, где только один огонь – красный глаз «истребителя»: один он не спит, зажегся.
Что я могу ей дать?
Она просит позволить – подобрать на земле: может, от кур осталось, виноградных выжимок прошлогодних… Она и в темноте видит и возьмет – совсем трошки!
Но у меня нет жмыха. Как индюшка, глядит на меня глазком – по ее вздоху чувствую: нет жмыха?! Как и Тамарка, она еще не может понять, что случилось. Ведь ее посылала мама… мама Настя!
Она уносит горстку крупы в бумажке.
Я стою за воротами, в темноте. Я прислушиваюсь, как уходит она за балку, под горку, где надоедно торчит желтая днем, не видная теперь мазеровская дача. Там они погибают, пятеро.
Я припоминаю Одарюка, статного, красивого мужика, хорошо добывавшего в Севастополе на оборонной работе. Революция кончила все работы, сбила его с пути, и пошел Одарюк по легкой, казалось ему, дорожке. Он живо спустил хозяйскую мебель, кровати, посуду и умывальники пансиона – менял за горами на пшеницу, вино и сало. Выпили-съели дачу, а столяр никому не нужен. А ходить по садам за полуфунтом… ну, еще будет время. Можно доменивать, что осталось, бродят и недорезанные коровы… И принялся Одарюк за рамы, поснимал двери, содрал линолеум… Да еще сколько железа будет, какая крыша! А рабочая власть – своя: без хлеба человека не оставит! Того не было и при царской власти.
А ночь идет и идет.
– Вот не могу придумать… – томится старая барыня. – Есть у меня будильник…
А кому нужен теперь будильник! Уснуть – и не просыпаться.
– И еще у меня что есть… Только уж я не знаю… – говорит она нерешительно. – Вот, из горного хрусталя…
Она открывает коробочку и – будто шумит горошком – вытягивает длинное ожерелье, мелко сверкающее на звездах.
– Чудесное ожерелье… Смотрите, какая роскошь…
Я перебираю граненые шарики – крупные, мельче, мельче. Они приятно шумят, холодят и играют в пальцах – тянутся на резинке.
– Думаю, его если…
Она говорит так скорбно, словно теряет бесценное. Чудачка, что за него дадут!?
– Видите… оно для меня о-чень дорого…
Я понимаю: на этих хрустальных шариках кусочки ее души. Но теперь нет души, и нет ничего святого. Содраны с человеческих душ покровы. Сорваны – пропиты кресты нательные. На клочки изорваны родимые глаза-лица, последние улыбки-благословения, нашаренные у сердца… последние слова-ласки втоптаны сапогами в ночную грязь, последний призыв из ямы треплется по дорогам… – носит его ветрами.
Человеческое младенчество! Пора, наконец, покончить с этими пустяками!..
– Столько было с ним связано… Покойный Василий Семеныч в Париже его купил, на бульваре Дез'Итальен… заплатил триста франков! Тогда это была ужасная для нас сумма! Это сколько будет на наши деньги? Сто двадцать рублей на золото?! Сколько же можно было тогда купить хлеба, простого хлеба!..
– Пудов… сто двадцать.
– Ка-ак!.. Этого не может быть…
– Черного хлеба можно было купить… двести пудов, больше.
– Двести… пу-дов! Значит, если нам… по два пуда на месяц… Значит, на… двадцать лет?!
– На восемь лет, – поправляю я.
– Бо-же мой! Здесь… – она прижимает ожерелье к горлу, я не вижу ее лица, – здесь было на восемь лет жизни!.. для детей!! Не может этого быть… это же сумасшествие. Мы потеряли счет… мы все, все потеряли! Такой дешевый был хлеб?! Печеный хлеб!..
– Да, печеный хлеб… – с трудом выговариваю я это странное, забытое слово: печеный! Мы потеряли не счет… мы потеряли жизнь! Для мертвых все – ни-че-го!
Печеный хлеб… Я вглядываюсь в это странное слово… давно забытое. И вдруг… я вспоминаю! Я слышу, так ослепительно слышу – слышу! – вязкий и пряный дух живых пекарен, вижу и темные, и черные караваи на телегах, на полках, на головах, в столбушках, рассыпанные на камнях… дурманный аромат ржаного теста… Я слышу дробный хруст ножей, широких, смоченных, врезающихся в хлебы… я вижу зубы, зубы, рты, жующие с довольным чмоканьем… напруженные глотки, вбирающие спазмами…
– Тогда рабочий человек имел рубль в день, и больше… Шестьдесят шесть фунтов хлеба… печеного!! Теперь…
– Ти-ше! Ради Бога…
– На хлебной Волге погибают миллионы от голода… а радио оповещает мир, как все довольны…
– Ради Бога… ти-ше!
Мы молчим. Мигают звезды.
– Триста франков! Оно же удивительной работы… Я так все ясно помню, тот день. Было очень жарко, в июне месяце… сезон в Париже. В «Опера» давали «Гугенотов». У нас было совсем немного денег. Муж ходил в Сорбонну, я ему помогала в языке. В тот день мы отдыхали, были в Лувре… На тротуарах… – они широкие в Париже, под полотняными маркизами – кафе, все столики, все столики… наряды, столько всякого народу… иностранцев… Прямо не верится, как будто сон… Кучера в цилиндрах, с длинными бичами. За столиками едят мороженое, буше-зефир, крокеточки… пьют цветное что-то… Столько свету!.. как сон… Господи, как сои… Персики в корзинах, абрикосы, клубника такая крупная, даже вот сейчас, как пахнет… Белые шляпы, в золотистых кружевах и лентах, такая была мода. И цветы, цветы… целые возки, в корзинах, в грудах, на руках… розы, сирени, лилии… Сладкий аромат их помню. Помню, странный старик ходил с тремя подсолнечниками на груди и приставал ко всем: «Вейе, месье!»[22]
