Иван Гончаров - Обрыв
Она наклонилась и увидела покойно сидящего на заборе человека, судя по платью и по лицу, не простолюдина, не лакея, а по летам — не школьника. Он держал в руках несколько яблок и готовился спрыгнуть.
— Что вы тут делаете? — вдруг спросила она.
Он поглядел на нее с минуту.
— Вы видите, лакомлюсь.
Он закусил одно яблоко.
— Не хотите ли? — говорил он, подвигаясь к ней по забору и предлагая ей другое.
Она отступила от забора на шаг и глядела на него с любопытством, но без страха.
— Кто вы такой? — сказала она строго, — и зачем лазите по чужим заборам?
— Кто я такой — до того вам нужды нет. А зачем лазаю по заборам — я уж вам сказал: за яблоками.
— И вам не совестно? Вы, кажется, не мальчик.
— Чего совеститься?
Он усмехнулся.
— Брать тихонько чужие яблоки! — упрекнула она.
— Они мои, а не чужие: вы воруете их у меня!
Она молчала, продолжая смотреть на него с любопытством.
— Вы, верно, не читали Прудона, — сказал он и взглянул на нее пристально. — Да какая вы красавица! — вдруг прибавил он потом, как в скобках. — Что Прудон говорит: не знаете?
— La propriété c’est le vol,[121] — сказала она.
— Читали! — с удивлением произнес он, глядя на нее во все глаза.
Она отрицательно покачала головой.
— Ну, слышали: эта божественная истина обходит весь мир. Хотите, принесу Прудона? Он у меня есть.
— Вы не мальчик, — повторила она, — а воруете чужие яблоки и верите, что это не воровство, потому что господин Прудон сказал…
Он быстро взглянул на нее.
— Вы верите же тому, что вам сказали в пансионе или институте… или… Да скажите: вы кто? Это сад Бережковой — вы не внучка ли ее? Мне говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
— Что вам за дело, кто я, — и я скажу?
— Ну так вы верите же в истины, что преподала вам бабушка…
— Я верю тому, что меня убеждает.
Он снял фуражку и поклонился.
— И я тоже. Так вы считаете преступным, что я беру эти яблоки…
— Неприличным.
— И убеждены в этом?
— Да.
— Я хоть не убежден, но уступаю вам: возьмите остальные четыре яблока! — сказал он, подавая их ей.
— Я их дарю вам.
Он опять снял фуражку, иронически поклонился ей и закусил другое яблоко.
— Вы красавица, — повторил он, — вдвойне красавица. И хороши собой, и умны. Жаль, если украсите собой существование какого-нибудь идиота. Вас отдадут, бедную…
— Пожалуйста, без сожалений! Не отдадут: я — не яблоко…
— Кстати о яблоках: в благодарность за подарок, я вам принесу книг. Вы любите читать?
— Прудона?
— Да, с братией. У меня всё новое есть. Только вы не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я хотя и не знаю вас, а верю, что вы не связываетесь с ними…
— Почему вы знаете? вы пять минут видите меня…
— Шила в мешке не утаишь. Сразу видно — свободный ум, — стало быть, вы живая, а не мертвая: это главное. А остальное всё придет, нужен случай. Хотите, я…
— Ничего не хочу; «свободный ум» — сами говорите, а уж хотите завладеть им. Кто вы и с чего взяли учить?
Он с удивлением поглядел на нее.
— Ни книг не носите, ни сами больше не ходите сюда, — сказала она, отходя от забора. — Здесь сторож есть: он поймает вас — нехорошо!
— Вот опять понесло от вас бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы любите поле и свободу. Вы не боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
— Не знаю: семинарист, должно быть, — сказала она небрежно.
Он засмеялся.
— Почему вы думаете?
— Они неопрятны, бедно одеты, всегда голодны… Подите на кухню: я велю вас накормить.
— Покорно благодарю. Кроме этого, вы ничего другого в семинаристах не заметили?
— Я ни с одним не знакома и мало видела их. Они такие неотесанные, говорят смешно…
— Это наши настоящие миссионеры, нужды нет, что говорят смешно… «Немощные и худородные» — именно те, кого нужно. Они пока сослепа лезут на огонь, да усердно…
— На какой огонь?
— На свет: к новой науке, к новой жизни… Разве вы ничего не знаете, не слыхали? Какая же вы…
— Что же семинаристы?
— Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет, — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое, рвутся из всех сил — из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
— Кому нам?
— Кому? сказать? Новой, грядущей силе…
— Так вы — «новая, грядущая сила»? — спросила она, глядя на него с любопытством и иронией. — Да кто вы такой? Или имя ваше — тайна?
— Имя? Вы не испугаетесь?
— Не знаю, может быть: говорите.
— Марк Волохов. Ведь это всё равно здесь, в этом промозглом углу, что Пугачев или Стенька Разин.
Она опять с любопытством поглядела на него.
— Вот вы кто! — сказала она. — Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну даму собакой…
Это «новая сила»? Уходите — да больше не являйтесь сюда…
— А то бабушке пожалуетесь?
— Непременно. Прощайте!
Она сошла с беседки и не слыхала его последних слов. А он жадно следил за ней глазами.
— Вот если б это яблоко украсть! — проговорил он, прыгая на землю.
Однако она бабушке не сказала ни слова, а рассказала только своей приятельнице, Наталье Ивановне, обязав ее тоже никому не говорить.
Часть четвертая
I
Вера, расставшись с Райским, еще подождала, чутко вслушиваясь, не следует ли он за ней, и вдруг бросилась в кусты, раздвигая ветви зонтиком и скользя как тень по знакомой ей тропинке.
Она пробралась к развалившейся и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то составлял часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись, пол в ней осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.
В беседке сидел Марк. На столе лежало ружье и кожаная сумка.
Он подал Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.
— Что так поздно?
— Брат задержал, — сказала она, поглядев на часы. — Впрочем, я только четверть часа опоздала. Ну, что вы? ничего не случилось нового?
— А что должно случиться? — спросил он, — разве вы ждали?
— Не посадили ли на гауптвахту опять или в полицию? Я каждый день жду…
— Нет, я теперь стал осторожнее, после того как Райский порисовался и свеликодушничал: взял на себя историю о книгах…
— Вот этого я не люблю в вас, Марк…
— Чего «этого»?
— Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме себя. Брат не рисовался совсем, он даже не сказал мне. Вы не хотите оценить доброй услуги.
— Я ценю по-своему.
— Как волк оценил услугу журавля. Ну что бы сказать ему «спасибо» от души, просто, как он просто сделал? Прямой вы волк! — заключила она, замахнувшись ласково зонтиком на него. — Всё отрицать, порицать, коситься на всех… Гордость это или…
— Или что?
— Тоже рисовка, позированье, новый образ воспитания «грядущей силы»…
— Ах вы, насмешница! — сказал он, садясь подле нее, — вы еще молоды, не пожили, не успели отравиться всеми прелестями доброго старого времени. Когда я научу вас человеческой правде?
— А когда я отучу вас от волчьей лжи?
— За словом в карман не ходите: умница! С вами не скучно. Если б еще к этому…
Он почесал задумчиво голову.
— В полицию посадили! — договорила она. — Кажется, только этого недостает для вашего счастья!
— Не будь вас, давно бы куда-нибудь упекли. Вы мешаете…
— Вам скучно жить мирно, бури хочется! А обещали мне и другую жизнь, и чего-чего не обещали! Я была так счастлива, что даже дома заметили экстаз. А вы опять за свое!
Он взял ее за руку.
— Хорошенькая рука, — сказал он, целуя несколько раз и потянулся поцеловать ее в щеку, но она отодвинулась.
— Опять нет! Скоро ли это воздержание кончится? Вы, должно быть, боитесь Успенского поста? Или бережете ласки для…
— Не люблю я, когда вы так шутите! — отдернув руку, сказала она. — Вы это знаете.
— Тон нехорош?
— Да, неприятный. Прежде отучитесь от него и вообще от этих волчьих манер: это и будет первый шаг к человеческой правде!
— Ах вы, барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами свобода, жизнь, любовь, счастье, — а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас?.. Какая тут «правда»!
— Вот теперь, как Райский, заговорили…
— А что он: всё страстен?
