Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли - Дарья Евгеньевна Недошивина

– Слушай, Колян… – Анька села рядом с ним на скамейку и взглядом проследила траекторию полета порции шелухи. – Ты же нормальную музыку на дискотеке ставишь. Так почему у тебя здесь одно старье играет?

– Ну так то дискотека, а здесь люди отдыхают. – Чтобы показать, с каким удовольствием отдыхают здесь люди, Колян широко развел руки в стороны и чуть не столкнул Аньку со скамейки. – И песня «Белая зима» у нее не старая. Прошлогодняя.

Я села рядом и подставила лицо под порывы ветра.

– Песня, может, и не старая, – сказала я с закрытыми глазами, – но сама Ротару какая-то прошлогодняя. И кто это, интересно, здесь отдыхает? У нас работа круглосуточная! Отсыпь-ка семечек.

С пакетиком семечек, покрывалом и алым бархатным знаменем мы с Анькой полезли отдыхать на крышу. Вечная, нестареющая София Ротару уже четвертый раз подряд пела о том, что завтра Новый год и что столько снегу намело, что не верится. А здесь, где в нехоженых местах трава была по пояс, а в хоженых – вытоптана и высушена до состояния трухи, где ко всему металлическому, оказывающемуся на солнце, лучше было не прикасаться, не верилось, что температура вообще когда-нибудь упадет, не то что завтра.

Стоя у парапета, Анька связала два угла знамени над грудью и покружилась. Ветер рванул окаймленный бахромой разрез, бросил рыжие кудри Ленину на лысину.

– Как я выгляжу? – спросила она.

– Анатолий Палыч пришел бы от тебя в восторг.

Я с третьей попытки расстелила покрывало и поспешила сесть сверху, чтобы оно не улетело. Внизу, чуть в стороне, пылил бежевый квадрат волейбольной площадки. Над задником в разные стороны бросало длинный хвост отвязавшейся гирлянды из флажков. Чуть ли не к самой земле гнулись молодые березы, а за главным корпусом садилось солнце и окрашивало в розовый цвет маленькие удивительно неподвижные для такой погоды облака.

– Мне Сашка говорил про зимнюю смену, – сказала Анька, присаживаясь рядом. – Она длится всего две недели. У них здесь санки, горки, Новый год. Леха – Дед Мороз, в актовом зале ставят живую елку. В корпусах кисло пахнет варежками на батареях, а возле входа в столовую Борода младшим отрядам обметает веником сапоги от снега. Помнишь, так нам в детстве валенки обметали?

Я с трудом отвела взгляд от пылевого вихря, который юлой ходил по асфальтовой дорожке напротив второго корпуса, и повернулась к Аньке:

– Здесь не может быть зимы. Невозможно представить, что лесная дорога в снегу и что Валерка в шапке, а на перилах пожарной лестницы сосульки…

– Я тебе помогу, – сказала Анька. – Какой у нас самый зимний роман?

– «Белая гвардия»?

Стоя на коленях, я сложила на теплом парапете локти, положила на них голову и, чувствуя, как ветер треплет парижские каштаны, закрыла глаза. Откуда-то совсем издалека стал доноситься Анькин голос – заученное наизусть начало романа:

– «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс. Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь».

– А ты будешь Еленой, – прошептала я, не открывая глаз. – Ты ведь такая же рыжая. И у нас в вожатской будет не лампа дневного света с трупиками мух, а абажур и часы с башенным боем, шкафы с книгами, и мебель красного бархата, и кровати с шишечками. А за окном будет мести белый мохнатый декабрь, и мы будем писать на печи всякие глупости, полные самого глубокого смысла и значения, и однажды, когда пробьет полночь, войдет весь в снегу замерзший Сергей Тальберг. Это, разумеется, Сережа.

– Вот это понесло тебя! – Анька перебила на самом интересном месте. – Какой же из Сережи Тальберг? Сережа не такое ссыкло. Он бы никогда меня не бросил. И если хочешь знать, он сам, в отличие от некоторых здесь, полон высокого смысла и значения. Только вот я никакая не Елена.

Я подняла голову и придержала разлетающиеся от ветра парижские каштаны.

– Это еще почему?

– Потому что гвардия белая, а знамя на мне – красное, – отшутилась Анька. – Отдохни лучше. Завтра снова в бой.

Сидя на парапете, Женька с задумчивым видом курил. Уже совсем стемнело, в подъездных окнах корпусов горел дежурный свет, и ветер наконец-то стих – над Женькой серой взвесью висел сигаретный дым.

– А вы принесли нам мороженого? – встрепенулась заспанная Анька.

Женька лениво выпустил струю дыма и стряхнул пепел вниз.

– Ага, «хрен-брюле» называется.

Моя благодарность Женьке с Сережей за свободный вечер не знала границ, но, складывая в ровный квадратик покрывало, я делано вздохнула.

– Вот. А мы тут, понимаешь: Тальберг, Елена, «мохнатый декабрь». Что написал бы Женька на ослепительной поверхности печки с изразцами? «Хрен-брюле»?.. Анька! – Я метнулась к парапету и быстро оглядела пустые дорожки внизу. – Мне же должен был написать Ринат, а я, кажется, опять его проворонила!

Невозможно было сказать, когда точно приходил Ринат, но ни Сережа, ни Женька его не видели. Белым голубем стал мой бумажный самолетик, который я сделала из Женькиного экземпляра сценария Дня Нептуна. Ринат положил его на штемпель «голова» на одеяле, а рядом оставил букет космей.

В вожатской не горел свет, но фонарь исправно выполнял свои обязанности. В кружевной фате и таких же кружевных чулках Анька резала тупым ножом хлеб. На подоконнике стояла банка кабачковой икры «Дядя Ваня», на кровати беззвучно хохотала Альдера.

С громким хлопком Анька открыла банку икры и попробовала содержимое пальцем.

– Ну что там, не томи. Читай вслух.

Я развернула самолетик, но прочитать ничего не смогла.

– Это нечитабельно, хотя почерк у него и правда легкий, как облака.

– Ну-ка дай сюда! – Анька выхватила у меня самолетик, оставив на нем пятно от кабачковой икры, и повернулась с ним к свету от окна. – Кошмар какой… Разве можно писать такое девушке? По-моему, это не совсем прилично.

В письме Рината была формула ρυ2/2+p=constc объяснением, что в ней чем является, и больше ничего, но писать такое филологу – действительно верх неприличия. На обратной стороне нарисовал какую-то схему, напоминающую длинную продолговатую каплю.

– Горло в разрезе, – решила Анька. – Это он тебе так отомстил за Губанова, и если бы не букет с полкровати, я бы решила, что это ничего не значит.

Но