Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Эрве Базен
— Ну как прогулка? — В ее голосе звучала ирония.
— Отлично! Наконец-то я заплатил свой долг, и мне не нужно больше туда возвращаться.
— Ты опять за старое!
— Нет, серьезно! И вообще, я решил, что не буду больше играть роли полицейских, это слишком рискованно.
— Но почему?
— Так, мне кажется, что бандиты куда симпатичнее. Ты не находишь?
Он схватил ее на руки и стал кружить по комнате в вальсе. Она почувствовала, что в нем что-то изменилось, что-то в глубине души. Она никогда не видела его таким. Алин осторожно спросила:
— Робер, что-то не в порядке?
— Наоборот, все в полном порядке! Не волнуйся, я выиграл. Никогда еще я не играл так талантливо, как сегодня. Знаешь, я действительно великий артист!
Он запел во весь голос и стал вертеться так быстро, что у Алин закружилась голова.
Он полностью изменил свой имидж. В его взгляде появилась уверенность, в жестах точность. Он смотрел на людей с таким спокойным превосходством, что приводил их в смущение. С тех пор, как он начал играть злодеев, он почти перестал смеяться, и подчас вид его внушал страх. Самые маститые критики говорили о его выдающейся способности к перевоплощению.
Получив роль в новом фильме, Робер, верный старой дружбе, пригласил Руссена играть своего сообщника. Этим утром они должны были разыграть классическую сцену ограбления банка. Декораторы переоборудовали лавку разорившегося цветочника. Съемки проходят на оживленной улице, и, чтобы придать ситуации естественность, движение не остановлено. Актеры идут по улице. За ними едут машины с кинокамерами. «Бандиты» заходят в банк, и тут, на улицу, как ураган, влетает машина статиста. Нужно спровоцировать реакцию людей. Конечно же, приняты все меры предосторожности — у каждого дома стоит полицейский, чтобы разгонять толпу.
Наконец, по сигналу, Робер и Жак выходят из банка с пистолетами в руках и с большими мешками. Ревет сирена. Прохожие шарахаются в сторону, какая-то дама начинает истерично кричать, из подъезда выскакивает шавка и заливается в визгливом лае. Актеры вскакивают в машину, и она трогается с места. В этот момент раздаются выстрелы. Машина резко тормозит. Из открытой дверцы на мостовую падает Робер Булон.
— Прекратить! — визжит режиссер.
Все понимают, что случилось что-то непредвиденное. Выясняется, что случайно проезжавшие мимо полицейские подумали, что действительно произошло ограблений. Один молодой инспектор, отличавшийся нервозностью, начал без предупреждения стрелять по беглецам. Потом он объяснит, что принял Робера за одного известного преступника.
Дрожа от ужаса, Жак Руссен подбегает к раненому. Робер еще дышит и, узнав своего старого приятеля, вымученно улыбаясь, бормочет:
— Ты видишь, Руссен. Пришел твой черед. Тебе играть.
Paul Savatier «Ciné-vérité»
© Robert Laffont, 1988
© E. Батуева (перевод), 1990
Жильбер Сесброн
КРАСНЫЙ ФОНАРИК
Камю перестал жать на педали велосипеда. Последние два часа каждое движение давалось ему с неимоверным трудом. Однако икры, ляжки, живот так неистово сопротивлялись этой пытке, что, когда он положил ей конец, страдания его удвоились. Он надолго застыл в неподвижности, испытывая такие муки, что у него даже вырвался по-детски жалобный крик, — лишь после этого он вновь почувствовал чудесную легкость во всем теле, почти благодать.
Он слез наконец с велосипеда, слегка шатаясь, как моряк, ступивший на твердую землю. Ноги его словно разучились ходить — он мог только вертеться на месте, как белка, запертая в клетке. Он уселся на обочине, бросив рядом свой драгоценный велосипед, покупка которого вконец его разорила; каждое воскресенье он старательно, точно часовщик, прочищал машину, а теперь бросил ее как попало в траву и принялся злобно разглядывать. Он не замечал уже элегантности линий, а видел лишь колючий скелет, скованный холодной жесткостью — орудие пытки, хирургический инструмент…
«На этот раз, — подумал Камю, — все, кончено!» И хотя вокруг никого не было, он громко повторил:
— Все, кончено!
Он видел, как его обгоняли все двадцать девять конкурентов — сначала связками, потом поодиночке; они приветствовали его, взмахнув на ходу рукою в перчатке, — жест по сути дружеский, но всякий раз все больше унижавший его. А когда его обошел и Дюкрок (которого остальные прозвали «малахольным»), самый последний — нет, предпоследний! — Камю постарался выжать из себя все, пустил в ход последние резервы сил: «Дюкрок — нет уж, дудки! Жми… жми…» Долгую минуту они шли колесо в колесо, а потом, без особых усилий, малахольный Дюкрок оторвался от него. И сделал гнусный жест рукой напоследок, уже скрываясь за поворотом.
«Все, кончено, — решил Камю. — Я не доберусь даже до финишной прямой. Правила? Да знаю, знаю, но раз уж завтра я все равно пошлю в клуб просьбу об отчислении… И больше никогда, никогда не сяду на это чертово, проклятущее, сволочное седло! Продам велосипед — естественно, дешевле — и куплю мопед. А в субботу выйду прогуляться вместо того, чтобы подыхать и выставлять себя на посмешище… Впрочем, „Камю“ совсем ведь на чемпионское имя. „КАМЮ ЛИДИРУЕТ В СВОЕЙ ГРУППЕ“, „ЖЕЛТАЯ МАЙКА ДОСТАЕТСЯ КАМЮ“. Чего там говорить! Им ведь подавай лишь иностранное или какое-нибудь шутовское имя!»
— A-а, вот он, из тех самых! — Тоненький голосок выкрикнул эти слова с азартом, будто гнездо разорили.
— Глядите, ребята, вот он, из тех самых!
Появившаяся как из-под земли ватага школьников сгрудилась вокруг изможденного гонщика.
— Говорил же я тебе, что после уроков мы еще успеем их увидеть!
— Да, но остался-то всего один…
— Может, он заблудился?
— Ты что, спятил?! Он просто первый — у него в запасе время есть, вот он и отдыхает.
— Мсье, вас как зовут?
— Камю, — смущенно ответил он так, будто всякому было ясно, что он никогда не станет чемпионом.
— Камю… ух ты! — воскликнул кто-то из мальчишек, желая подзавести остальных. — Я о нем слышал. Он же выиграл критериум (это таинственное слово пленило его) — точно говорю.
— Даешь, Камю! — выкрикнул другой школьник, подкидывая в воздух берет.
Одним движением плеча они сбросили со спины ранцы, и квадрат газона превратился в бивак.
— А вы устали?
— По правде говоря, немного.
— А сколько вы уже прошли?
Камю удвоил дистанцию.
— Почти сто двадцать, — небрежно ответил он.
— Сто двадцать? Чувствуешь?
— Вот это класс, — закричал мальчишка в берете и запрыгал на месте.
— А много еще осталось?
— Пустяки! (Однако он не прошел бы и этого.)
— А остальные далеко?
— Да, пока еще, — ответил вконец смущенный Камю.
— Надо думать, кретин! Соображай,
