Михаил Салтыков-Щедрин - Том 4. Произведения 1857-1865

Фурначев. Деньги, сударыня, всякому человеку надобны.

Настасья Ивановна. Дети, что ли, у тебя есть? Так вот только бы нахапать побольше, а зачем, и сам, чай, не знаешь.

Фурначев углубляется в чтение газеты. Даже противно смотреть на тебя, какую ты из-за денег личину перед папенькой разыгрываешь! Если бы еще своих не было! Кому-то ты их оставишь, как умрешь? Глупа вот только я была, что добрых людей не послушала…

Фурначев. Что ж вы этим сказать хотите, сударыня?

Настасья Ивановна. Уж я сама про то знаю.

Фурначев (возвышая голос). Да что ты знаешь-то?

Настасья Ивановна. А то знаю, душечка, что совсем ты мне не муж… такие ли мужья бывают!.. Слышал ты, у Палагеи Антоновны опять мальчик родился?

Фурначев. Я про такой вздор и слышать, сударыня, не хочу… пускай Палагея Антоновна нищих разводит — это её дело!

Настасья Ивановна. Да, по крайности, ей весело, что у нее хоть муж есть… ах, только глупа я была, что добрых людей не послушала.

Входит лакей.

Лакей. Анна Петровна приехали.

Фурначев. Проси.

Лакей выходит. Ты хоть при ней-то, сударыня, глупостей своих не говори.

Настасья Ивановна. Вот бы вас вместе женить; по крайней мере, была бы парочка.

Те же и Живоедова.

Живоедова. А я, Настасья Ивановна, к вам. Давеча супруг-то сказал, что неможется вам…

Целуются.

Настасья Ивановна. Под ложечкой что-то… Ну что, как дома?

Живоедова. Да что дома? Не знаю уж как и сказать-то: иной раз видится, будто умереть ему надо, а иной раз будто жить хочет… Измучилась я с ним совсем.

Фурначев. Для вас, почтеннейшая Анна Петровна, уж одно то как должно быть неприятно, что в глазах ваших страдает особа, которою вы, можно сказать, с детства облагодетельствованы.

Живоедова. Конечно, Семен Семеныч, сами, чай, знаете, каково видеть, как живой человек умирает.

Фурначев. Не приведи бог, Анна Петровна. Я вот часто Настасье Ивановне тоже говорю: что-то наша почтеннейшая Анна Петровна поделывает — вот истинная-то страдалица!

Живоедова. Правда, Семен Семеныч, это истинная правда. Ведь даже лекарства ни из чьих рук принять не хочет: все Аннушка подай. Он же в болезнях-то такой благой…

Фурначев. Именно, не всякая женщина способна на такие жертвы… вот мы как вас понимаем, наша почтеннейшая!

Живоедова. Благодарю покорно, Семен Семеныч.

Настасья Ивановна. Уж что правда, то правда, Анна Петровна: я вот хоть и дочерью папеньке прихожусь, а кажется, ни за что бы на свете этакой муки не вытерпела.

Живоедова (скромно). Да вы, моя голубушка, совсем и воспитанье другое получили… Я что? Я, можно сказать, с малолетства все в слезах да в слезах: как еще только глаза-то глядят!

Фурначев. Ничего, бог милостив, не останетесь без возмездия… Вспомните, сударыня, что бог с небеси призирает труждающихся.

Живоедова. Так-то так… хорошо, кабы ваша правда была, Семен Семеныч. А то вот как придется на старости-то лет опять в чужие люди идти?

Фурначев. Не говорите этого, сударыня. Бог именно видит, кто чего заслуживает, и добродетельные люди всегда и на сем и на том свете мзду для себя получали. Это уж я по себе заключить могу.

Живоедова. Хорошо, кабы на сем-то, Семен Семеныч.

Настасья Ивановна. Да неужто ж он еще не сделал духовной?

Живоедова. То-то и есть, мой ангел, что не сделал. Вам-то оно ничего, только разве досадно будет, что все Прокофью Иванычу достанется, а мне-то каково? Ведь Прокофей-то Иваныч думает, что через меня у них и раздор весь вышел… Конечно, глупа была! Кабы не женская моя простота, держать бы старика-то в сермяге, да воровать бы у него из сундука по малости… Так ведь тоже обидно, сударыня! Всякому ведь известно, при каких я должностях состою, так, по крайности, пусть уж говорят, что у хорошего человека, а не у сермяжника. Так чем же я тут виновата, что у них промеж себя из-за бороды в расстрой пошло? я уж сколько раз Прокофью-то говорила: да подари ты, сударь, ему эту бороду, так вот нет же, одеревенел человек.

Фурначев. Да, крепонек-таки любезнейший братец.

Настасья Ивановна. Просто даже скверно на него смотреть, голубушка Анна Петровна. Намеднись вот в церкви, так при всех и лезет целоваться — я даже сгорела от стыда… Вы возьмите, Анна Петровна, я ведь статская советница, в лучших домах бываю, и вдруг такой афронт!

Живоедова. А ведь это он, сударыня, с озорством сделал. Он даром что смирно смотрит, а ведь тоже куда озороват.

Настасья Ивановна. И я то же говорю, да вот Семен Семеныч все не верит… Кабы не Семен Семеныч, так я бы, кажется, давно ему в бороду наплевала.

Фурначев. Излишняя чувствительность, Настасья Ивановна, ведет лишь к погибели. Кто может предвидеть, какими такими путями ведет провидение человека? По моему мнению, почтеннейшая Анна Петровна, человек самое несчастное в мире создание. Родится — плачет; умирает — плачет. Следовательно, Настасья Ивановна, нам нужно с кротостью нести тяготы наши. Так ли?

Живоедова. Это правда, Семен Семеныч.

Фурначев. Ты бы вот, Настасья Ивановна, в горячности чувств своих, плюнула Прокофью Иванычу в бороду, а кто знает? может быть, еще пригодится тебе эта борода? Человек в своей кичливости предпринимает иногда вещи, в которых впоследствии горько раскаивается, но недаром гласит народная мудрость: не плюй в колодезь — испить пригодится… Может быть, почтеннейший Прокофий Иваныч и есть тот самый колодезь, о котором гласит пословица? Каково же тебе, сударыня, будет, если после испить-то из него придется?

Настасья Ивановна. Чтой-то ты, душечка, как говоришь скучно. Даже спать хочется.

Фурначев. Полезные истины всегда скучно выслушивать, сударыня. Только зубоскальство модных вертопрахов приятно ласкает слух женщины. Но истина хотя и не столь привлекательна, зато спасительна. Так ли, почтеннейшая Анна Петровна?

Живоедова. Мудрено чтой-то вы говорите, Семен Семеныч.

Фурначев. А что касается до духовной, то я и сам того мнения, что Иван Прокофьич ее не сделает.

Живоедова (вздыхая). Ах, и не говорите, сударь! И сама это знаю, а как еще сторонние об этом вспомнят, так даже словно муравьи по-за кожей забегают.

Фурначев. И Прокофий Иваныч, стало быть, естественным образом достигнет желаемого.

Живоедова. Ведь он с меня и рубашку-то снимет, Семен Семеныч!

Фурначев. Это дело возможное, сударыня.

Живоедова. Хоть бы вы научили, как помочь-то этому!

Фурначев. Я об этом предмете желал бы иметь с вами откровенный разговор, Анна Петровна.

Настасья Ивановна. Мне уйти, что ли?

Фурначев. Можешь уйти, Настасья Ивановна, — мы не долго.

Настасья Ивановна уходит.

Те же, кроме Настасьи Ивановны.

Фурначев (притворяя плотно дверь). Мне с вами, Анна Петровна, по душе побеседовать надо.

Живоедова. Что ж, Семен Семеныч, извольте беседовать.

Фурначев. Я желал бы знать, как вы об нашем общем предмете думаете?

Живоедова. Мое, Семен Семеныч, дело сиротское, думайте уж вы сначала.

Фурначев (вполголоса). Я, сударыня, думаю, нельзя ли тово… (Идет к двери и, посмотрев, нет ли кого за нею, возвращается.) Насчет этого мы, кажется, оба согласны, что на духовную надежды мало; стало быть, того не миновать, что не нынче, так завтра все Прокофью Иванычу достанется. Так ли, моя почтеннейшая?

Живоедова. Это, сударь, по всему видимо, что к тому дело клонит.

Фурначев. Стало быть, вы размыслите только, любезная Анна Петровна, какие последствия выдут для вас из этого обстоятельства. Во-первых, он вас в ту же минуту из дому выгонит…

Живоедова. Ох, батюшка, лучше не говори!

Фурначев. Нет, сударыня, истину всегда выслушать полезно. Стало быть, он вас выгонит — это первое. Вы возьмите, моя почтенная, как вам тогда жить-то будет! Вы человек неженный, привыкли и кусок сладкий съесть, и на кроватке понежиться, и то, и другое, и третье… Каково же, сударыня, как вам вдруг голову приклонить негде будет? Как вам, может быть, в глухую темную ночь или в зимний морозный день придется в одном, с позволенья сказать, платье, Христовым именем убежища для себя выпрашивать? Как вам не только сладкого ества, но и самой скудной пищи негде достать будет, чтоб утолить томительный голод?