Михаил Салтыков-Щедрин - Том 2. Губернские очерки
Вполне возможно, что когда Салтыков передавал Тургеневу рукописи первых своих рассказов — «обличительных», — он рассчитывал на его посредничество в возможных переговорах с Некрасовым, с которым не был еще знаком. Желание увидеть свое произведение в «Современнике» было естественно для писателя, «воспитанного на статьях Белинского». Но до переговоров с редакцией дело не дошло. У Некрасова, после отрицательного отзыва Тургенева, не возникло, по-видимому, никакого практического интереса к «Очеркам». В противном случае он перед своим отъездом за границу, несомненно, поставил бы в известность Чернышевского и Панаева, на руки которых оставлял «Современник», о начатых или хотя бы только предположенных переговорах с Салтыковым. Но этого не было. Чернышевский узнал об «Очерках» из публикации «Русского вестника» и лишь тогда, по собственной инициативе, пытался через Панаева привлечь в «Современник» Салтыкова[202].
В том же, что Некрасов взглянул на первые рассказы Салтыкова, быть может даже не читая их, глазами Тургенева, нет ничего удивительного. Во-первых, над теоретическими представлениями Некрасова об искусстве сильно тяготели тогда эстетические взгляды группы Тургенева, Дружинина, Боткина, враждебных той «утилитарной», «общественно-результативной» эстетике, которую провозглашал Салтыков. Во-вторых, крупнейший представитель в поэзии гоголевского «отрицательного» направления, Некрасов, как и Тургенев, враждебно отнесся (как вскоре и сам Салтыков) к обличительной литературе, так как уже тогда усматривал в ней мелкий реформистский практицизм.
Лишь огромный общественный успех «Губернских очерков» заставил Некрасова пересмотреть свою позицию. По возвращении из-за границы летом 1857 г. Некрасов, по словам все тех же воспоминаний Пантелеева, приехал с визитом к Салтыкову и выражал крайнее сожаление, что, положившись на отзыв Тургенева, не дал места «Губернским очеркам» в «Современнике», и предложил ему сотрудничество[203].
Из сказанного выше ясно, однако, что слова «не дал места» следует понимать как сожаление не об отклонении рукописи всего произведения, в ту пору лишь начатого, а о том, что, вследствие отзыва Тургенева, Некрасов не проявил обычного своего издательского чутья к книге, оказавшейся скоро в центре литературно-общественной жизни страны.
В «Губернских очерках» современники увидели широкую картину жизни той России, последних лет крепостного строя, о которой даже представитель монархической идеологии славянофил Хомяков с горечью и негодованием писал в стихотворении по поводу Крымской войны:
В судах черна неправдой чернойИ игом рабства клеймена,Безбожной лести, лжи тлетворнойИ лени мертвой и позорнойИ всякой мерзости полна.
Чтобы создать эту картину, Салтыкову нужно было, по его словам, «окунуться в болото» дореформенной провинции, пристально всмотреться в ее быт. «Вятка, — говорил он Л. Ф. Пантелееву, — имела на меня и благодетельное влияние: она меня сблизила с действительной жизнью и дала много материалов для «Губернских очерков», а ранее я писал вздор»[204].
С другой стороны, чтобы творчески переработать впечатления от «безобразий провинциальной жизни», которые, находясь в Вятке, Салтыков, по собственному признанию, «видел <…> но не вдумывался в них, а как-то машинально впитывал их телом»[205], и создать из этих материалов книгу глубоко аналитическую и вместе с тем обладающую силой широких образных обобщений, — для этого автору нужно было выработать свой взгляд на современную русскую действительность и найти художественные средства его выражения.
В литературе давно уже показано, как плотно насыщены «Губернские очерки» вятскими наблюдениями и переживаниями автора (хотя далеко не ими одними)[206]. С Вяткой, с Вятской и Пермской губерниями связаны «герои» первой книги Салтыкова, бытовые и пейзажные зарисовки в ней, а также ее художественная «топонимика». Так, «Крутогорск» (первоначально «Крутые горы») — это сама Вятка, «Срывный» — Сарапул, «Оков» — Глазов, «Кречетов» — Орлов, «Черноборск» — Слободской и т. д. Немало в «Губернских очерках» и подлинных географических названий: губернии Пермская и Казанская, уезды Нолинский, Чердынский, Яранский, реки Кама и Ветлуга, Лупья и Уста, Пильва и Колва, пристани Порубовская и Трушниковская, села Лёнва, Усолье, Богородское, Ухтым, железоделательный завод в Очёре, Свиные горы и т. д.
Вяткой, Вятской губернией и Приуральским краем внушен и собирательный образ русского народа в первой книге Салтыкова (вообще первый в его творчестве). В изображении народа в «Губернских очерках» преобладают черты, характерные для сельского населения северо-восточных губерний: не помещичьи, а государственные, или казенные, крестьяне, приверженцы не официальной церкви, а «старой веры» (раскольники), не только «великорусы», но также «инородцы» — «вотяки» и «зыряне», то есть удмурты и коми.
Непосредственно из вятских наблюдений заимствовал Салтыков сюжетные основы для большинства своих «очерков», за исключением, впрочем, раздела «Талантливые натуры», мало связанного с вятским материалом.
Ниже, в комментариях к отдельным «очеркам», читатель найдет и другие справки, подтверждающие, что «Губернские очерки», как писал П. В. Анненков в 1857 г. к И. С. Тургеневу, порождены «жаром негодования, добытого жизнью в Вятке»[207].
Для понимания художественного метода «Губернских очерков», и — шире — всей идеологической основы произведения, большое значение имеет написанная Салтыковым в мае — июле 1856 г. статья о стихотворениях Кольцова. В своем первоначальном виде она была запрещена цензурой и появилась в печати лишь в наши дни[208].
Салтыков выступает в этой статье с программным изложением своих общественных и литературно-эстетических позиций в начальный период работы над «Губернскими очерками», в момент возвращения к литературе после восьмилетнего перерыва «вятского плена». Программа Салтыкова основана на страстном возвышении общественно-практической роли искусства и литературы. Он требует, чтобы художник оказывал своим творчеством прямое и обязательно результативное воздействие на жизнь общества и поступки отдельных людей. Для этого — заявляет он — художнику необходимо быть «представителем современной идеи и современных интересов общества». Он должен браться лишь за темы, «предлагаемые самой жизнью». Только при этом условии он будет участвовать своим творчеством в «труде современности», в чем и состоит назначение писателя. Важнейшая же задача, которую современность ставит перед литературой (как и перед наукой), — это «разработка русской жизни», исследование «экономических» (социально-политических), «этнографических» и «духовных» условий существования русского человека. Задача эта определяется потребностью «познать самих себя, со всеми нашими недостатками и добродетелями», чтобы иметь возможность активно воздействовать на историческое развитие страны, направлять это развитие в сторону определенных общественных идеалов. А чтобы указанная «разработка» была «практически плодотворной», она должна отвечать двум обязательным условиям: вестись «без предубеждения», то есть без воздействия каких-либо умозрительных концепций, и быть «монографической», чему Салтыков придает особенно важное значение.
Формулировка о «монографической деятельности» писателя была, по-видимому, подсказана Салтыкову начальными строками только что напечатанной тогда диссертации Чернышевского. Объясняя характер и форму построения своего эстетического трактата, Чернышевский указывал, что современность требует «монографий» («ныне век монографий»), то есть не обобщающих трудов, а специальных исследований, посвященных разработке отдельных вопросов и явлений[209]. Эти мысли, сильно акцентируя их, и развивает Салтыков в своем программном выступлении применительно к писательской работе. Задача писателя — не выработка общих «воззрений» на действительность, для чего еще не пришло время, но конкретно-аналитическое «исследование» жизни во всех ее «мельчайших изгибах».
В поисках литературной формы, наиболее отвечающей провозглашенной программе, Салтыков обращается к привычному для реализма «натуральной школы» очерку, но не к «физиологическому», типичному для 40 — начала 50-х годов, а к только что возникшей разновидности этого жанра: порожденному новыми запросами времени обличительному очерку.
Правда, приступая к своей работе, Салтыков, по-видимому, не хотел ставить ее под знамена сатиры и обличения. Об этом как будто бы свидетельствует эпиграф, который первоначально был предпослан «Очеркам»: «Sine ira»[210]. Писать историю объективно, «sine ira et studio» — «без гнева и пристрастия», — как того требовал древнеримский историк Тацит, — таково стремление Салтыкова. Оно как будто бы вытекало из первого программного условия, теоретически сформулированного им в статье о Кольцове: вести «разработку русской жизни» аналитически, «без предубеждения». В действительности, однако, Салтыков решительно не был способен относиться к предмету своего писательского труда — современной ему русской действительности — с позиций легендарного летописца, «добру и злу внимая равнодушно». И эпиграф, столь противоречащий всему духу «Очерков», был своевременно снят. Он остался в рукописи, как любопытное свидетельство некоторых колебаний, испытанных автором «Очерков» при первоначальном обдумывании художественного метода произведения.
