Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга первая

— Жалобу к митрополиту послали, — продолжал он, — другого епископа просили, а Софрона извергнуть.

— Ну? — спросила Манефа.

— Согласился владыко-митрополит, — отвечал Василий Борисыч. — Другого епископа перед великим постом нынешнего года поставил, нарек его Владимирским, Софрона же ограничил одним Симбирском… Вот и устав новоучрежденной Владимирской архиепископии, — прибавил он, вынимая из кармана тетрадку и подавая ее Манефе.

— Потрудитесь почитать, глаза-то у меня после болезни плохи, мало видят, — сказала Манефа. Василий Борисыч начал чтение:

— «Владимирский архиепископ подведомственно себе иметь должен все единоверные епархии, ныне существующие и впредь учредиться могущие во всей Российской державе, даже по Персии и Сибири простирающиеся, и на север до Ледовитого моря достигающие. И имеет право во оные епархии поставлять епископов по своему усмотрению с содействием своего наместника».

— Какого ж это наместника? — спросила Манефа.

— А другого-то епископа, матушка, что в Белой-то Кринице, — отвечал Василий Борисыч.

— Софрона! — воскликнула Манефа.

— Нет, матушка… Как возможно… Избави бог, — сказал Василий Борисыч. — Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы — пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет — человек достойный, — а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.

— Дальше читай, — молвила Манефа.

— «А по поставлении давать только сведение Бело-Криницкой митрополии», — продолжал Василий Борисыч.

— Это хорошо, — заметила Манефа. — Что, в самом деле, с заграничными невесть какими водиться!.. Свои лучше.

— Bсе епископы, подведомственные Владимирской архиепископии, отныне и впредь, по поставлении своем должны по чину, в Чиновнике[151] изображенному, исповедание веры и присяжные листы за своим подписом давать прямо архиепископу владимирскому. В действии же епископы и прочие священники, в России сущие, смотрительного ради случая и доколе обстоит гонение, могут иметь пребывание во всяком граде и месте, где кому будет возможность скрыться от мучительских рук, и имеют право безвозбранно в нуждах христианам помогать и их требы священнические исполнять. Святительские же дела, сиречь поставлять попов и диаконов и прочих клириков и запрещать или извергать, без благословения архиепископа да не дерзают. В своей же епархии каждый епископ полное право имеет распоряжаться и поставлять попов и диаконов и прочих клириков, по его благоусмотрению, яко господин в своем доме"[152].

Долго еще читал Василий Борисыч устав Владимирской архиепископии и, кончив, спросил он Манефу:

— Каких же мыслей будете вы насчет этого, матушка? Узнать ваше мнение велено мне. Задумалась Манефа. Соображала она.

— А что мать Маргарита? — спросила она.

— Матушка Маргарита склонна, — отвечал Василий Борисыч. — Писать к вам собирается… Ваше-то какое решение будет?

— Что ж… По моему рассуждению, дело не худое… Порочить нельзя, — сказала Манефа. — Дай только бог, чтоб христианству было на пользу.

— О согласии вашем прикажете в Москву доложить? — спросил Василий Борисыч.

— Обожди, друг, маленько. Скорого дела не хвалят, — ответила Манефа. — Ты вот погости у нас, — добрым гостям мы рады всегда, — а тем временем пособоруем, тебя позовем на собрание — дело-то и будет в порядке… Не малое дело, подумать да обсудить его надо… Тебе ведь не к спеху? Можешь недельку, другую погостить?

Вспомнил Василий Борисыч про полногрудых, быстроглазых белиц и возрадовался духом от приглашения Манефы.

— Сколько будет угодно вам, матушка, столько под вашим кровом и проживу, — сказал он. — Дело в самом деле таково, что надо об нем подумать да и подумать. А чтоб мне у вас не напрасно жить, благословите в часовне подьячить.

— Разве горазд? — спросила Манефа.

— На том стоим, матушка… Сызмальства обучен, — сказал Василий Борисыч. — На Рогожском службы справлял… Опять же меня и в митрополию-то с уставщиком Жигаревым посылали, потому что службу знаю до тонкости и мог приметить, каково правильно там ее справляют… Опять же не в похвальбу насчет пения скажу: в Оленеве у матушки Маргариты да у матушки Фелицаты пению девиц обучил — развод демественный им показал.

— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один соблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.

— С великим моим удовольствием, — ответил Василий Борисыч. Черненькие глазки его так и заискрились при мысли, что середь пригоженьких да молоденьких он не одну неделю как сыр в масле будет кататься. «Подольше бы только старицы-то соборовали», — думал он сам про себя.

— Ну, гость дорогой, не пора ль и на покой? — поднимаясь с места, молвила Манефа. — Выкушай посошок… Милости прошу… А там в задней келье ужинать тебе подадут.

Василий Борисыч выкушал посошок и, помолясь иконам, простился с игуменьей.

— Бог простит, бог благословит, — сказала Манефа, провожая его. — Дай бог счастливо ночь ночевать. Утре, как встанешь, пожалуй ко мне в келью, чайку вместе изопьем, да еще потолкуем про это дело… Дело не малое!.. Не малое дело!..

— Какого еще дела больше того, матушка? — отозвался Василий Борисыч, выходя из кельи. В сенях со свечой встретила его келейница.

— Пожалуйте, гость дорогой… Вот сюда пожалуйте, — говорила она, проводя Василья Борисыча по внутренним закоулкам игуменьиной «стаи», мимо разных чуланов и боковуш, середи которых непривычному человеку легко было заблудиться.

По уходе Василья Борисыча Манефа перестала сдерживаться. Дала простор и волю чувствам, вызванным речами московского посла… Облокотясь на стол обеими руками и закрыв разгоревшееся лицо, тяжело и прерывисто вздыхала она. Не столько безобразия святопродавца Софрона и соблазны, поднявшиеся в старообрядской среде, мутили душу ее, сколько он, этот когда-то милый сердцу ее человек, потом совершенно забытый, а теперь ставший врагом, злодеем, влекущим людей на погибель… И прежде нередко задумывалась она над словами Таифы, поразившими ее чуть не насмерть, но до сей поры не твердо им верила, все хотелось ей думать, что сказанное казначеей одни пустые сплетни… Теперь конец сомненьям… Он в самом деле лживый, коварный человек, он нечестие свое лживо н лицемерно покрывает обманной личиной святости и духовности… «Ах, Фленушка, Фленушка! — шевелилось в уме Манефы. — Горькая ты моя сиротинушка!.. Благо, что не знаешь, от кого ты на свет родилась!..»

Глава десятая

От Манефы Алексей пошел было к Марье Гавриловне, но вышедшая из домика ее бойкая, быстроглазая, пригоженькая девушка, одетая не по-скитски, вся в цветном, остановила его.

— Вам кого надобно? — спросила она Алексея.

— Марью Гавриловну, — отвечал он. — Письмо к ней привез…

— От кого письмо? — спросила девушка.

— Из Осиповки, от Патапа Максимыча. Еще посылочка маленькая, — сказал Алексей.

— Обождите маленько, — молвила девушка. — Сегодня Марье Гавриловне что-то не поздоровилось, сбиралась пораньше лечь… Уж не разделась ли? Да я тотчас скажу ей. Обождите у воротец манехонько…

Минуты через три девушка воротилась и сказала, чтоб Алексей письмо и посылку отдал ей, а сам бы приходил к Марье Гавриловне завтра поутру.

Побродил Алексей вкруг домика, походил и вокруг часовни. Но уж стемнело, и путем ничего нельзя было разглядеть. Пошел на огонь к игуменской «стае», добраться бы до ночлега да скорей на боковую… Только переступил порог, кто-то схватил его за руку.

— Тебя зачем принесло, пучеглазый? — дернув его за рукав, вполголоса спросила Фленушка.

— Ах, Флена Васильевна! — вскликнул Алексей. Не заметно было в его голосе, чтоб обрадовался он нечаянной встрече со старой знакомой…— Всё ли в добром здоровье?…— прибавил он, заминаясь.

— Зачем сюда попал? — спрашивала Фленушка, сильнее дергая его за рукав.

— Мимоездом…— отвечал он. — С письмом от Патапа Максимыча.

— Куда едешь?

— Далеко, — отшучивался Алексей.

— Куда, говорят?.. Сказывай, совесть твоя проклятая!.. — продолжала Фленушка.

— Отсель не видать, — молвил Алексей, отстраняясь от Фленушки.

— Сказывай, бесстыжий, куда? — приставала к нему Фленушка.