В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев

Он сказал, что каждый советский человек еврейской национальности должен внести свой личный вклад в борьбу с сионизмом. «Мои дочери, — подчеркнул доцент, осуждающе обратившись в сторону Арона, — замужем за людьми с исконно русскими фамилиями. Так они воспитаны, и я счастлив, что являюсь последним Рабиновичем в нашем роду. Таков ответ моей семьи сионизму». Выступивший последним ректор института попытался смягчить безжалостно суровый настрой коммунистов. Он сказал, что не согласен с тем, что Арон Моисеевич якобы чего-то не осознал: «Товарищ Кацеленбойген не пытался скрыть случившееся в его семье, он сам поделился с товарищами по партии своей бедой». Далее ректор пояснил, что товарищ Кацеленбойген, безусловно, будет отстранен от преподавательской работы с пересмотром его должностных обязанностей, но рекомендовал по партийной линии ограничиться строгим выговором с занесением в личное дело. «Сами знаете: дети, к сожалению, не всегда слушаются нас», — резюмировал ректор. Вспомнив о своих непутевых детях, коммунисты единогласно согласились с ним.

Вскоре после этого собрания Арона отстранили от чтения лекций и перевели с должности профессора кафедры на должность ведущего научного сотрудника моей лаборатории — так я внезапно стал начальником своего учителя и научного шефа. Нельзя не признать, что репрессивные меры партии в отношении Арона послужили на пользу отечественной науке, — он мог теперь полностью посвятить себя нашим научным разработкам. За несколько лет до отъезда Арона мы сделали очень много и в публикациях, и в оформлении ряда технических идей, которые впоследствии получили развитие и широкое использование в реальных системах. Я знал, что в библиотеке института будут уничтожать книги Арона, и, чтобы предотвратить это, превентивно забрал всё в лабораторию. Но предотвратить вымарывание ссылок на его книги и учебные пособия из лекционных программ я, конечно, не мог…

Впрочем, близился естественный конец всему этому мракобесию, наступали удивительные, наверное, уникальные времена в истории России — стремительная ломка всех советских отношений и совковых принципов, неоднозначное, противоречивое, сложное время на острие бритвы… Академик Андрей Сахаров был возвращен из ссылки, и ему позволили съездить за границу, где он встречался с лидерами западных стран. Вопреки партийным установкам академика избрали делегатом Первого Съезда народных депутатов; с трибуны Кремлевского дворца съездов он публично осудил Афганскую войну — немыслимое прежде дело, и делегаты-коммунисты клеймили его как изменника родины… Но их время было на исходе — председатель Верховного Совета РСФСР Борис Ельцин выложил свой партбилет на стол президиума последнего съезда КПСС. Начался спонтанный массовый выход коммунистов из партии. Привыкшие к постоянному дефициту продуктов советские граждане внезапно поняли, что знакомая им на протяжении десятилетий нехватка товаров — еще цветочки по сравнению с созревшими в недрах развитого социализма ягодками… Ввели карточки на водку, муку, макароны, крупы, сахар, подсолнечное масло и тому подобное — по ним один раз в месяц можно было приобрести строго ограниченное количество означенных товаров. Сосиски, которые прежде можно было, дождавшись своей очереди, взять с применением бойцовских качеств, теперь совсем исчезли. Можно было, конечно, отстояв в очереди, купить без талонов подгнившие картошку и капусту. В провинциальных городах молодые люди узнавали о рыбе и мясе из воспоминаний стариков, а в столицах появились прежде невиданные рыбные особи под странными названиями — простипома, бельдюга, путассу, хек, о которых раньше знали только коты, а также ледяная рыба с белой кровью. Дожившие до развитого социализма немногочисленные петербургские интеллигентки с аккуратными седыми буклями неодобрительно относились к гастрономическим экспериментам советской власти и выражали свое недовольство сдержанно, но очень конкретно: «Раньше были сиги и карпы, а теперь бельдюги и простипомы». Витрины и прилавки магазинов имели устрашающе голый вид; для поддержания остатков оптимизма на них были разложены элегантные пирамиды из спичечных коробок и банок с морской капустой. Те, кто попробовал съесть содержимое этих банок, рассказывали, что это гадость… Жесткая партийная узда слабела, размывалась твердая почва под ногами властных структур, хоть как-то сдерживавших выхлопы низменных народных инстинктов, и на поверхность образовавшегося болота выползли многочисленные фашистские организации. В Румянцевском саду на набережной Невы собирались антисемиты, обвинявшие во всех бедах России международный сионистский заговор против русского народа. Народное юдофобство выползало на свет божий в самых неожиданных и отвратительных формах.

Наташа рассказывала… В очереди за капустой перед ней стояла усталая немолодая женщина еврейской внешности; цветущая продавщица взвесила ей явно гнилой кочан капусты; женщина попросила заменить его; продавщицу перекосило от злобы: «Не добил всю вашу породу Гитлер…» Женщина заплакала и хотела было уйти, но Наташа остановила ее и заставила продавщицу взвесить нормальный кочан капусты — будни развитого социализма.

— Как тебе это удалось? — спросил Арон Наташу. — Ты объяснила ей, что она фашистка?

— Нет, не объяснила, потому что это бесполезно. Я ей объяснила всё на понятном такому быдлу языке.

— Нельзя ли полюбопытствовать, что ты ей всё же сказала?

— Это повторить в приличной компании затруднительно. Мне самой было потом стыдно, я не подозревала, что знаю такие ужасно грубые слова…

— Не мучай нас неизвестностью, Наташа, — вступил я в разговор. — Пополни наш словарный запас на случай борьбы с фашизмом.

— Прошу прощения, но из песни слова не выкинешь… Я сказала, что если она, курва блядская, немедленно не даст женщине нормальный кочан капусты, то я ее, говносерку, за воровство капусты в органы сдам.

— Пользуясь терминологией молодежи, могу сказать: «Прикольно!» И что — помогло?

— Еще как… Без слов выбрала отличный кочан капусты, да еще извинилась… Вот так, оказывается, надо «беседовать» с фашистами.

Этот разговор о совковых фашистах получил любопытное продолжение. Мне неожиданно позвонил Артур Олегович: «Надо встретиться — нетелефонный разговор». Мы договорились встретиться у входа в Университет на набережной Невы. Я поставил свою машину за углом, на тихом бульваре вдоль старинного здания Двенадцати коллегий, завернул на набережную и увидел Артура, поджидавшего меня у своего черного лимузина. Мы давно не виделись, Артур несколько обрюзг и выглядел в своем официальном сером костюме с голубым галстуком старше своих лет. Наверное, он тоже подумал, как я постарел. Артур сказал шоферу: «Коля, поехали к заливу, там на набережной за „Прибалтийской“ мы с Игорем Алексеевичем погуляем». Мы сидели на заднем сиденье лимузина перед выдвижным столиком, на котором стояли бутылка коньяка и две рюмки. Артур жестом пригласил выпить, я жестом же показал, что не хочу. Проехали мимо Румянцевского садика — там, как всегда, митинговали фашисты. Артур закрыл стеклянную перегородку с шофером и сказал:

— Видишь, Игорь, что получается… Разрешили собрания — и тут же выползли откуда-то фашисты; отменили контроль ОБХСС, разрешили предпринимательство — и все стали воровать… Наш народ