Монгольский след - Кристиан Гарсен
— Уушум, — сказала Пагмаджав, входя, — сайн байн-нуу, как вы тут поживаете? Не осталось ли у тебя кусочка сурка? А то я немного проголодалась. — И, с широкой улыбкой на круглом лице, присела на кровать в левой половине юрты.
— Привет, кузина, — ответила Уушум, — надеюсь, ты в добром здравии.
Уушум — это наша мать, но пересказывать их беседу дальше буду уже не я, поэтому называть ее будут Уушум, а не «мамой» или «нашей матерью».
— Да, — продолжила она, — позавчера приготовила сурка, и все еще немного не доели. Шамлаян вчера вечером уже приходил взять для тебя кусочек, так он мне сказал.
— Для меня? Нет, я такого не помню. Может быть, в то время я спала… Но сейчас, Уушум, мне очень, очень, очень хочется есть, — свои слова она подчеркивала, размашисто кивая головой, как это делают лошади.
Поставив разогреться аппетитно благоухающую порцию сурка, Уушум спросила:
— Где ты пропадала в последние дни? Что-то я тебя не видела.
— Да я сама не очень помню. Спала, наверное.
— Спала, значит.
— Да. А как дела у Гюмбю?
— Хорошо — спасибо, что спросила. Поехал в город, завтра вернется.
— А что твой младшенький?
Уушум положила руку на свой выпирающий живот.
— Хорошо — спасибо, что спросила. Он слышит нас и улыбается.
На некоторое время установилась тишина. Пагмаджав, закрыв глаза, вдыхала ароматы сурка: разогревался он, по ее мнению, слишком медленно.
— Гюмбю в городе, — наконец сказала она, повторив слова кузины. — Значит, мы даже можем там встретиться. Я тоже туда сейчас отправлюсь.
Уушум в этот момент уже накладывала черпаком в глиняную миску сурка, приготовленного в собственном жиру и в результате долгого томления на огне и нескольких разогреваний превратившегося в тушенку. Она придержала руку и повернулась к Пагмаджав:
— Ты идешь в город? Зачем это?
— Да так, пустяки… Нужно уладить кое-какие дела.
— Какие еще дела? Что там за дела, Пагмаджав? У тебя же никогда не было никаких дел в городе…
Пагмаджав не ответила: была слитком занята источавшей чудесные запахи миской, которую она приняла правой рукой, потом и левой[8]. Но главное — сама не знала, что ответить.
III. Призвание Чэня Ванлиня
1. Сон Чэня Ванлиня
Чэнь Ванлинь созерцал усеянные белыми и желтыми цветами неохватные зеленые просторы, что проплывали под ним, напоминая роскошные ковры, сотканные самыми искусными мастерами Сучжоу, — это сравнение немного удивило его самого, ведь ковровых фабрик в Сучжоу нет. Нужно сказать, что Чэнь Ванлинь, известный также как Чэнь-Костлявый, часто видел во сне, что он летает, и при этом имел привычку прямо во сне комментировать то, что там видит. Потому что Чэнь Ванлинь, которого называют также Чэнь-Крысиная-Мордочка, обладал способностью управлять своим сном. Однако с некоторых пор комментарии, которые он себе подбрасывал, стали иногда выходить из-под его контроля, как если бы это уже не он сам их формулировал, — вот как в случае с производством ковров в Сучжоу[9]. Абсурдность этого комментария позабавила даже его сестру, Чэнь Сюэчэнь, известную также как Чэнь-Кротиха, хотя рассмешить ее непросто, она ведь носит очки с толстыми линзами, у нее редкие увлечения — английская литература и математика, при этом она очень красива — по крайней мере, так считает Чэнь Ванлинь.
Он парил, созерцая неохватные, усеянные белыми и желтыми цветами зеленые просторы, что проплывали под ним, напоминая роскошные ковры, сотканные самыми искусными мастерами Сучжоу, и закрывал глаза от восхитительного опьянения, легко скользя, словно облачко, в потоках голубого неба, временами уподобляя полет своего гибкого легкого тела проворным летним птичкам — внезапно нырял и резко ускорялся, иногда ввинчиваясь по спирали в невидимую воронку ветров, ловко греб руками по холодному воздуху, как верблюд копытами по песку среди дюн, — это сравнение тоже его удивило.
Это был очень приятный сон, и он хотел задержаться в нем подольше. Наступил, однако, момент, когда Ванлинь после ряда рискованных пируэтов решил открыть глаза и сбавить скорость. Вместо ковра из Сучжоу под ним теперь простиралась бескрайняя темно-синяя поверхность — вероятно, самое большое озеро, какое он когда-либо видел. Берега действительно терялись из виду где-то вдали — впрочем, это определение его не удовлетворило, показалось банальным и слабым, не очень-то способным передать сложное ощущение грандиозности — как в пространственном, так и во временном масштабе — ощущение, бывшее в тот момент его собственным. Это было огромное озеро, чрезвычайно глубокое, он знал это без всяких погружений, а еще очень древнее. Что-то ему подсказывало, что увидеть насквозь это озеро — все равно что заглянуть в глубины веков, приблизиться к незапамятным временам, когда люди и животные еще были едины, припасть к нашим истокам. Похожее чувство возникает, когда ныряешь глазами в шубу из звезд, в которую с невообразимо давних времен укутана наша планета.
Он немного снизился и, пролетая над синей водой, вдруг заметил с правой стороны, в нескольких метрах от берега, какое-то неподвижное тело, похожее на человеческое. Он еще более снизился и приземлился на покатый склон с короткой травой. Воздух поначалу показался горячим — по сравнению с оплеухами холодного ветра, румянившими ему лицо на высоте. При этом он чуть не проснулся, потому что из соседней комнаты начали раздаваться какие-то мелодии с жестким ритмом, которые по совершенно непонятной для него причине любит слушать его сестра Сюэчэнь. Но все же он решился подойти к замеченной им фигуре. По мере приближения он смог рассмотреть ее. Это была женщина, она спала или, по крайней мере, лежала с закрытыми глазами. Она шумно дышала, лежала на боку, спиной к нему. Чэнь-Крысиная-Мордочка, сам длинный и худой, страстно увлекался полными женщинами, ему тут же понравилась и эта. Он почувствовал эрекцию — как в своем видении, так и в самом сне, породившем это видение на убаюкивающем фоне городского шума за окном и надоедливых мелодий из комнаты
