Искус - Дарья Промч
Эти ужины проходили спокойно и скучно, очень уж по-домашнему. Перед началом трапезы мама произносила короткую молитву, в достоверности которой я всегда сомневалась, так как фразы постоянно менялись местами, некоторые исчезали, некоторые добавлялись, но основной смысл неизменно сводился к благодарности богам за еду, что у нас на столе, за здоровье наше и наших близких, за хороший улов и мирное небо над головой. Ели мы обычно молча: мама считала, что разговоры за едой ведут к обжорству, но после еды перед чаем или кофе образовывалась пауза, в которую мы с мамой убирали посуду, а папа вёл с Симоном беседы про снасти, нерест и прочую скучную рыбацкую ерунду. Трудно поверить, что подобные разговоры могут кого-то позабавить или заинтересовать, но вид у обоих был весьма увлечённый.
В одну из таких бесед, ничем не отличавшуюся от сотни предыдущих, Симон неожиданно позвал нас с мамой с кухни и ровным будничным тоном сообщил, что, по его мнению, наши отношения прошли проверку временем и показали удивительное постоянство, что в своих тёплых чувствах ко мне он ни на секунду не сомневается, равно как и в моих, и хотел бы сейчас просить моей руки. Если я и понимала, что происходит, то явно не в полной мере, хотя моя растерянность никого не волновала. Папа, недолго думая, ответил, что Симон ему нравится, что я выросла неплохой хозяйкой и имею сносный покладистый характер (а это едва ли не главная добродетель любой женщины) и что мы, по его разумению, могли бы создать отличную семью. Мама расплылась в блаженной улыбке, смахнула со щеки ниоткуда появившуюся слезу и обняла меня.
Так прошёл один из самых особенных и важных моментов в жизни каждой девушки, мимо прошёл. Не задавая вопроса, согласна ли я стать его женой, Симон скупо поблагодарил меня за согласие, но только после куда более тёплой благодарности моему отцу за благословение и маме за хорошую дочь. Наверное, будь у меня внутри какой-то мало-мальски явный протест, мне удалось бы высказать его, и, возможно, я даже имела какие-то шансы быть услышанной. Но протеста не было. Как не было ни радости, ни волнения, ни других полагающихся ярких чувств с соответствующими звучными названиями. Внутри не было ничего, мне требовалось время на осмысление и возможность прочувствовать происходящее, но и это оказалось слишком большой роскошью.
На август назначили нашу с Симоном свадьбу. Моё обручение с мальчиком, живущим игрушечную жизнь, с мужчиной, которому предстоит «стать мне опорой».
Певица
Стоя на балконе со второй подряд сигаретой в руке, я смотрю на ночное небо, а там долгожители-звёзды, все как одна, готовят себя к главному падению в жизни. Кто-то рассказывал мне, что та картина звёздного неба, которую мы видим, устарела, как результаты скачек за март прошлого года. Всё, что доходит до нас, это всего лишь свет, идущий через вселенную несчётные тысячи лет, и пока он идёт, звезды рождаются, взрываются, умирают.
А что, собственно говоря, мне до них? Когда мой свет погаснет, никто не заметит.
Я дышу одним воздухом с мегаполисом, построенным на сухой земле чужеземцев, сжигаю бензин, табак и время, стираю шины, изнашиваю джинсы и кожаные куртки, рушу результаты чужого созидания, и себя заодно. Я не люблю этот город, но есть в нём одна чудесная особенность – он меня не раздражает, как раздражают большинство городов Старого Света. Города, преисполненные чувства собственного достоинства и пафоса, видавшие виды, забитые историей под завязку. Города, в которых остро чувствуешь свою ничтожность, своё убожество и уродство на фоне шпилей готических соборов и ажурных колоколен. Объехав все хоть сколько-нибудь примечательные места с гастролями, я не могу сказать, что видела их хотя бы с фасада, хотя бы самые крупные достопримечательности – мой путь всегда лежал от аэропорта до отеля, от отеля до концертной площадки, оттуда до сносного ресторана – а в идеале сносный ресторан находился в самом отеле, потом до номера, а утром обратно в аэропорт. Это может показаться странным, но чем причудливее была архитектура города, чем больше в нём было концентрированной едкой атмосферы, тем настойчивее я избегала знакомства с ним. Исключением для меня стал только один город – Амстердам.
Амстердам, изрезанный каналами и велосипедными дорожками, старый и разгульный, патриархальный в одних районах, развратный в других. Он мне сразу понравился. В моей привязанности к нему было несколько неизменных компонентов: вода в избытке, разрезающая город на маленькие кусочки, язык, в котором мне не удавалось разобрать ни единого слова, и сами голландцы. Высокие, белокурые, ширококостные люди с румяными щеками и простыми лицами, пожилые женщины в строгих плащах на велосипедах, дурашливые мальчишки на скейтах в ярких однотипных шапочках. Голландцы казались воплощением стиля и самодостаточности, ни разу за всю историю никто из них не сфотографировал меня украдкой, не подошёл за автографом, хотя я неизменно собирала там полные залы. Это был город, в котором я могла проживать другую, параллельную жизнь, жизнь, в которой из меня ничего не получилось, в которой слава со всеми своими несчётными минусами меня не настигла. Каждый раз, когда мне становилось душно и горько, а эти разы наступали циклично и непредсказуемо одновременно, каждый раз я сбегала в Амстер.
Я давно докурила, но продолжаю стоять на балконе с погашенным окурком в руках. Поздняя ночь, свет в спальне, к которой примыкает балкон, потушен, редкие машины проносятся под окнами, город засыпает. А внутри, в квартире, меня ждут пьяные и сомлевшие мои никчёмные приятели, моя свита, состоящая сплошь из придворных шутов и второсортных фрейлин. Мои купленные мною же «друзья» – кто на секс, кто на славу, кто на дорогие подарки, кто на закрытые вечеринки. Мои дрессированные цирковые пудели, умеющие ждать с преданными глазами и с ними же просить, пудели, вытворяющие сумасшедшие фокусы, с тем чтобы повеселить меня, напудренные, модно стриженные пудели, сопровождающие меня на светских раутах, безмозглые пудели, для которых хозяйка всегда права и красива, что бы ни происходило вокруг неё. По правде говоря, у меня не было смелости разогнать этот цирк раз и навсегда, эти люди стали уже частью декораций, среди которых проходит моя блестящая жизнь.
Я захожу в спальню, и в нос мне ударяет резкий запах спиртного, пота и чужих людей, хотя в спальне никого нет. Видимо, запах просочился через тонкую щель между дверью и полом, через эту же щель в комнату лился яркий жёлтый свет. Моим мимам разрешается творить что угодно в моей квартире, но никогда ни при
