Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

— глазами, в которых — бездна. Но тут же он вспомнил, и понял. «Хорошо, что ты тронул меня — хорошо, когда есть, кому тронуть. Бездна затягивает, и однажды, наверно, я не выйду. Да, так о чём ты спросил?» Я напомнил, и вновь полилась его речь: «Да, всё должно было рухнуть — и рухнуло бы — если б не музыкант. Он рухнул первым. Мгновенье — и всё прервалось. Органист — а он был здоровый мужчина — лежал без дыхания. Врачей! Я вызвал — его привели в сознание — ненадолго. Лишь одно прошептал он мне: „Я не смог сыграть так, как должно. И, наверно, никто не сможет“, — слёзы стояли в глазах его, он слегка сжал мне руку — и умер. Я забрал партитуру и больше не показывал никому. Нас было двое — тех, кто слышал. Я и он. Теперь — я один». — «А откуда же эта музыка? Та, что играла во мраке? Та, что боролась с грозой? Та, пред которой я замер, с которой я слился — откуда она? Откуда?» — «Увы, всё очень прозаично. Просто тогда я включил магнитофон. И то, что ты слышал, — лишь запись, тень музыки. Точнее — тень тени — ведь то, что играл органист, — лишь тень мысли творца. Творца, погребённого здесь. Но эта музыка — не последнее его творение! Последнее — здесь, — он ткнул пальцем в дверь над плитой. — Он был старый и чувствовал смерть. И велел привести настоятеля. Да, велел — и тот не посмел отказаться. И пришёл. И вернул резец. И творил тот, и камни кричали, и резец вырывался из рук — но творил он — во мраке — и в предчувствии вечного мрака! Он творил. Надгробье. Себе. Вот оно». — Рывок.

Дверь распахнулась. Тьма. А во тьме — крест. Да, крест был во тьме. Крест. Из гранита — чёрного, крепкого, несокрушимого. На века, на тысячелетия был он воздвигнут, и должен стоять был — веками — прямой и надменный — орудие казни, предмет поклонения. Не воздвигнут — рождён. Из земли он, казалось, поднялся — раздвигая пласты её мощью гранита, — и встал, и земля облетела с него, и стоял он, гранитный и чёрный, и от гладкой поверхности камня отражался лишь мрак. Мрак, столь же чёрный, как он. А во мраке — распятый. Мощь и мука всех лиц, что в пещере, были жалки пред ликом его, искажённым и страшным. И он рвался с креста, яростно и неудержимо, и, казалось, трещит гранит, и крик — каменный и застывший — висит в чёрном воздухе. И яростен лик был его, и тело изогнуто в муке — и в напряженье — таком, что и крест был изогнут. Да, изогнут. Прямой — вначале, когда был создан, — и священник мне это подтвердил — он был изогнут — неведомой силой — мощью распятого — и мощью творца его — и рвался распятый, и крик раздирал мне уши — беззвучный и страшный — его крик. Я вышел — выскочил — за дверь, и священник закрыл её. Больше мы особо не разговаривали. Наутро я уехал — машина, слава Богу — не так ли? — оказалась цела. А изогнутый крест — сырость, внутренние напряжения в камне — много можно найти объяснений. Да, а здесь, — он ещё раз взглянул на распятие, — скульптор сумел. Но то ли, что нужно? То ли, что истинно?

6–27.5.1995

Опубликовано: «Книжное обозрение», № 12, 25 марта 1997 г., с. 16–17

Святая повесть

Краски орали. Беззастенчиво, нагло, навязчиво. Не с желаньем сказать что-то важное, тронуть сердце и душу, подарить красоту, устремить за пределы себя, укрепить и возвысить — иль растрогать до слёз; не с надеждой погладить, помочь, поддержать, если мука внутри, — иль создать эту муку, коль дух зажирел, позабыл свою суть, растворился в быту — и заставить его через муку взлететь над собой — и дать силу и волю для взлёта. Очень многое может искусство. Подарить рай и ад, боль и нежность… Но здесь! В искорёженных формах, резко, грубо, почти непристойно орущих мазках выражалось одно: «Ощутите, как я нестандартен! Как свободомыслящ и смел! Кто посмеет швырнуть в меня камень, признаться в отсталости и ретроградстве?.. Не осмелится! Косо посмотрят, не примут в свои. Не нравится полузапретное? Значит, не наш — по разряду сантехника или тётки из очереди — будь хоть трижды профессор!» И проходящие не смотрели — взирали — с понимающим и глубокомысленным видом. Крикни кто: «Король голый!» — брезгливо поморщились бы, как аристократы на издавшего неприличный звук простолюдина, — а то и вообще записали б — в стукачи — не стукачи — но в серые и малоприятные личности, поддерживающие официальную, осточертевшую всем линию… Как будто демонстративное несогласие — это уже Искусство.

Я жалел о потерянном времени. Но, уж если попал, — осмотрю до конца. Всё ж — итог человеческой жизни. И друзья молодцы — как ни трудно, но выбили зал — захудалого клуба, но — зал! Через год после смерти. На месяц всего. Одолели преграды. Смогли. Молодцы! Мне таких бы друзей!.. И любому — таких бы друзей!

Я случайно попал. Попытаюсь войти в его мир. Здесь — обрывки бесед посетителей, лист с портретом и краткой историей жизни, фотографии — детство, война — капитан рядом с пушкой — и слова «На Берлин!». Дальше — мирное время — художник в картинном берете, им расписанный клуб — скучновато, безлико, стандартно. И, наверно, картины на стенах — попытка прорваться сквозь эту безликость, возгласить своё слово, сверкнуть — и как жалко, что нечем! Яркость красок, крикливость? Да смешай павиана с павлином — тут и ор, и узор — только глупо и скучно — лишь режет глаза… Не брюзжанье, не ненависть к жанру. У другого — с талантом и вкусом — может быть необычно, феерично, блестяще — или страшно до дрожи. Может душу задеть, — в обобщённой, лишённой детальной конкретности форме, выбить — словно резцом на граните — суть эмоций, влить её в аксиомы, обнажить арматуру, скелет — и с неистовой силой обрушить на нас, с хирургической точностью — в нерв — чтоб до боли, до крика! И, наверно, художник хотел. Но — никак. Подражанье, натужность. Не на мой, может, вкус?.. Для себя я решил, а учить никого не хочу. Только жаль, что на это — вся жизнь.