Созидатель - Игнат Валунов
О.: А зачем тогда вообще нужно будет взаимодействие с настоящими людьми в виртуальной реальности? Почему бы сразу не подменять их виртуальными людьми?
А.: Придет и к такому. Я описываю вариант, который возможен в переходный период. Так или иначе, описанные мною костыли в отношениях обязательно появятся и приведут к тому, что у людей атрофируется чувство ответственности друг перед другом.
О.: Не знаю. Хочу верить, что люди какое‑то время побалуются с этим, а потом откажутся.
А.: Может быть. Может быть, их в какой‑то момент ужаснет, что они планомерно превращаются в часть программного кода.
О.: Я расскажу своим взрослым про такую опасность. Хочу, чтобы они пришли к тебе и тоже послушали.
А.: Не надо их звать. Кому будет интересен мой творческий процесс, придут сами. Только такие люди и будут иметь шанс прислушаться ко мне.
О.: Я это учту. Ладненько, побегу к ним.
Когда Олег ушел, Андрей сказал себе, что идеи, которыми он поделился с мальчиком, мог поведать и Тимофею, но не хотел ничего упрощать для хозяина дома в вопросе искупления вины за поступки, продиктованные жаждой власти. В разговоре с ребенком, перед которым были открыты сотни жизненных путей, Андрей позволил себе максимально вольную, на какую был сейчас способен, трактовку будущего. Он знал, что еще не раз уточнит ее.
4
На следующий день первая начатая здесь картина была завершена. Он положил финальный мазок, отошел от мольберта на три шага и стал пристально разглядывать полотно. В тот момент, спустя считаные мгновения после завершения работы, Андрей продолжал жить ощущением, что сочетание красок, оставленных им на холсте, пока не пришло к своему самому естественному виду, что они, будто сохраняя некую податливость, еще могут обрести по-настоящему равновесный совокупный вид – подобно тому, как бисеринки, брошенные на смятый кусок материи, спустя лишь некоторое время распределятся по ложбинкам, подчиняясь действию силы притяжения и образовавшейся картине рельефа. Лишь спустя несколько минут Андрей окончательно остановился на мысли, что видит уже омертвевшее свое творение, плод труда, который подавал признаки жизни, то есть преображался, пока не был полноценен, и утратил их, стоило ему только принять оформленный вид. Таким его Андрею было совершенно не обидно отъять от себя.
Согласившись описать картину собственными словами, он сказал бы, что на ней символически изображен баланс между силами, регулирующими ход истории. Пусть общий тон заставлял видеть этот баланс так, будто он зиждился на упорном противодействии сил, которые обеспечивали его, и готов был разрушиться, стоило какой‑нибудь из сторон слегка перевесить. Но изображенное на картине отнюдь не передавало тревогу, оно скорее внушало тоску по далеким, никогда не наступавшим мифическим временам, когда человеку было будто под силу понимать сущность любых критичных изменений, претерпеваемых пусть одним человеком, пусть целым миром. Такую тоску легко разделили бы взрослые, которые, по словам мальчика Олега, были проникнуты идеей о возможном скором конце света.
Один раз во время работы в голове Андрея проскользнула мысль, что зритель с хорошей фантазией и впечатлительным умом углядит в картине обстановку становления народа, основу которого могли составлять полубожественные существа, непобедимые герои, могучие волшебники. В зависимости от психологических наклонностей зрителя этот молодой народ представился бы ему или нацеленным в полном единстве сражаться за свои земли, или готовым кочевать века напролет, или склонным уже скоро расколоться и затеять упорную гражданскую войну. Свойством этого народа могла быть строгая приверженность традициям, а могла быть привычка сметать любые устои во время принятия каких угодно судьбоносных решений. Самому Андрею казалось сейчас, что образы на его картине могли бы послужить хорошим фоном только для легенд о странствующем призраке. Он назвал ее «Миг старения».
На следующий день приехал Иннокентий и поинтересовался результатами работы. Поначалу новая картина произвела на него двоякое впечатление. Он признал, что готов подписать ее своим именем и показать на выставке, но одновременно не хочет выглядеть идиотски, когда его попросят истолковать содержание картины. Андрей предложил Иннокентию самому наполнить ее подходящими смыслами, однако Иннокентий не хотел и слышать подобных рекомендаций: мол, с его интеллектуальным уровнем ему не удастся придумать достойной интерпретации. Вкратце он рассказал о специфике своего общения с людьми, которые приходили на выставки его работ и просили объяснить их сущность. Чаще всего Иннокентий высказывался отвлеченно, замысловато, едва осмысленно, чем подкреплял свой образ загадочного, иногда чудаковатого творца. Иннокентий вспомнил, как ему приходилось выдавать реплики наподобие «тут я изобразил утреннее настроение человека, увидевшего накануне кошмарные галлюцинации», «здесь показана мысль людей, несогласных с избытком дорог в их городе», «эта картина изображает процесс перетекания идей из смысловой сферы космоса в покалеченные головы людей». Такие слова не вдохновляли посетителей выставок на изучение его картин, хотя и не играли особой роли в том, что он так и не стал популярным. Иннокентий не хотел своими странными фразами портить впечатление от картин, которые создал кто‑то более талантливый, чем он. Андрей не соглашался с ним и просил относиться к своим работам так, словно в момент завершения новой картины он полностью отторгает ее от себя в пользу заказчика – и с того момента имеет с ней не больше общего, чем любой человек, причастный к производству красок и холста, благодаря которым она появилась на свет.
Такие рассуждения озадачивали Иннокентия. Он подумал, что Андрей
