Проза - Виктор Борисович Кривулин

хаос в начале главы обретает стройность к концу отрывка, выделяются два беседующих лица, и каждое – словно анфилада комнат в помещичьем, только что выстроенном доме, окна по обе стороны зал, крестьяне строгую мебель строгали по рисункам поэта-помещика, поэта прекрасного и умного, прослужил всю молодость не то солдатом, не то юнкером[66], и на сумеречном высоком лбу отпечатляются тени листьев, природное кружево молоденького липового парка, – куда же делось все это? и коридорный разговор снова повисает в воздухе, в неловком и постном молчании, всем одинаково неприятно нерусское слово «ностальгия», затем и сидят здесь, а не в русском баре латинского квартала – затем и сидят, что боятся самого слова, только слова – и ничего больше, слова-пугала, выставленного презрительно какой-нибудь со мнительно-дипломатической шавкой из союза, из тех, кто не кажет носа дальше порнотеатра в аэропорту орли, стараясь заглотнуть побольше воздуха телесной свободы, – порнотеатра, здание которого есть архитектурный первообраз кинотеатрика в гантиади, там проект уменьшенный раз в пять, и матерьял поплоше, не тот матерьял для литературы теперь, нет уже того матерьяла, как говаривал еще лао-цзы, узнав о смерти конфуция, остается ждать, что вот-вот появится множество сочинений в историческом роде, нависает над словесностью тень всемирного жидомасонского заговора, трудолюбивый пикуль поднимается в цене на черном рынке: сомнительной подлинности документы, взрывы неяркой фантазии, топорно стилизованный синтаксис – открытие петербургского периода русской истории похоже на спуск петровского фрегата, слаженного из гнилых досок[67] и отягченного дюжиной плохо отлитых орудий, но зато выписанный оркестр полячишек и декоратор-итальянец наводят церемониальный лоск, гирляндами дубовых роз увита корма, неслыханным карминным виноградом из левкаса, фигура под бушпритом позолочена и таращит огромные неаполитанские глазищи на рассекаемую реку, впереди студеное море, жаркие объятия шведского брандера, и вот загадка для экономиста-историка – откуда Петр брал деньги при постоянном торговом дефиците платежного баланса, при катастрофической нехватке всего, за исключением человеческого матерьяла – неподатливого, ломкого, плохо переносящего килевую качку, висенье под потолком со связанными за спиной руками и табак? кто снабжал его золотом и зачем? грузины говорят, что Петр не был сыном Алексея Михайловича кротчайшего, а в ту пору, как царица Настасья понесла, жил на москве грузинский царевич, статный, страстный, с огромными черными глазищами, и стареющий Петр после этих рассказов никого так не напоминает, как стареющего грузина, старость возвращает нас к родовым корням, к роковой предопределенности генетического вектора, уходит все личное, историческое, собственное, остается чужое и глубокое, так сквозь лица немецких стариков, словно сквозь позднейшую живопись, если смывать слой краски за слоем, проглянут тюркские черты[68], достаточно вспомнить предсмертную фотографию аденауэра: монголоидный разрез глаз, расширившиеся скулы, подбородок, способный переносить лишь реденькую казахскую бородку[69] джамбула, которого, рассказывают, вообще в природе не существовало, а были два еврея, сосланные в среднюю азию, нашли бормочущего старика, по-русски ни бум-бум, нашли и начали переводить как бы народным стихом с местным колоритом подвалы из центральных и республиканских газет, говорят еще, что одним из двух евреев был арсений тарковский[70], замечательный русский поэт, разве из этого следует, что после его смерти город джамбул переименуют в тарковск? и во всяких разговорах, даже в самых бессмысленных и пустых, есть частичка абсолютной истины, что еще обеспечивает нам элементарную возможность понимать друг друга? не следует ли отсюда, что, когда джамбул переименуют в тарковск, угроза нависнет над последними писательскими городами – горьким, пушкиным (над обоими пушкиными – что под москвой и что под ленинградом[71], плюс еще пушкинские горы, б. святые, – а ведь действительно пушкин свят!) – это в россии только, а селение маяковски в грузии? а ивано-франковск на украине, куда на моих глазах дошло письмо, адресованное в сан-франциско[72], улица ленина, 32, с обратным адресом: тбилиси, ул. я. николодзе, 18, кв. 3, кодуа э. ш., а корсунь-шевченко? а бездна полустанков, соцгородков, райцентров, несущая имена представителей нацлитератур, – те, кто называли, знали, что делают: в реальности исторического существования, по меньшей мере пушкина и горького, уже у нынешнего молодого поколения есть серьезные сомнения, а будущий историк просто-таки окажется в недоумении: если пушкин – несомненно солярное божество, то горький, видимо, выполнял роль культурного героя, ритуального похитителя божественного огня и покровителя землепашества, второе менее очевидно, однако существует целый ряд этнолингвистических данных, указывающих на бытование ежегодного ритуала в месте слияния вод волги и оки, ритуала, который заключался в массовом соитии местных жителей с Матерью-Землей и долженствовал способствовать усилению плодородия почвы; косвенным аргументом является и грамматическая форма эпонима селение «горький»: это субстантивированное прилагательное мужского рода не имеет характерных для патергенетического имени собственного суффиксов -ов, -ин или  -ых, что дает возможность реконструировать первоначальный миф, по всей вероятности представляющий из себя вербальную параллель описанному выше ритуалу, – широко распространенный в разных частях света миф о безотцовском чудесном зачатии, что же касается маяковского, шевченка и франка, то это, скорее всего, были мелкие демоны, сопутствовавшие солярному божеству в его триумфальном движении по небесному своду, менее вероятно, что речь идет о планетарных божествах, поскольку уровень астрономических представлений в разбираемую эпоху за редчайшим исключением был крайне низок, – таков, несомненно, будет естественный итог русской литературной географии, а пока желающим оставляется благодатная возможность искать за спиной пушкина, горького и других – искать и доискиваться, до двух-трех, до сотен и тысяч оборотистых евреев, которые вместе с армянами и грузинами соткали паутино-полумасонскую сеть русскоязычной светской словесности, медвежью нору русской истории, начиная со времени петра, да какого петра! подымай выше! ведь свидетельствует же летописец о том, что зверь-царь иван васильевич начал именно с той минуты, как сочетался вторым браком с черкешенкой марией – читай грузинкой… а после елизаветы горсей с непременным иностранным недоброжелательством приводит странную на его вкус фразу царя: «все мои русские – воры»[73], – следует недоуменное молчание, однако, будучи по государственной нужде собеседником проницательным (чтобы не сказать: мнительным), царь предложил невысказанный но естественный вопрос: «а сам-то ты кто?» – и продолжал, давая иностранцу опережающее (упреждающее) компетентное разъяснение: «Сам я немецкого рода. Меня титулуют Белый Царь. Это потому, что род наш восходит к венгерцу Бэлу»[74] – и так, кровь отцов, кровь и почва, блад унд боден, теперь-то вы понимаете, откуда у предсмертного конрада аденауэра тюркские черты? венгерцы смешались с гуннами и около 1000 года разлились по южной германии – все не так, оказывается, просто: родовая предопределенность становится предопределенностью исторической – и, как меж двух скалроков, меж двумя этими неизбежностями жалкий ничтожный человечишка, раб, червяк,