Над окошком месяц - Виталий Яковлевич Кирпиченко
Да, всё идёт по кругу, и нет никакой спирали в жизни человечества. Сплошной, жёсткий и жестокий порочный круг. И человек сам по себе абсолютно неизменное существо. Каким он был в шекспировские времена, во времена Гомера и ещё дальше, когда шкуры носил и гонялся за мамонтом с каменным топором, таким он и остался по сей день. Внешне, конечно, он отличается. Опыт предков и окружение подсказывают ему образ действий, но образ мысли, суть свою, человек изменить не может. Они всегда при нём, и в нужный для него момент проявятся в полной мере. И впредь будут коварные Яго, доверчивые Отелло. Богатые будут жиреть, а бедные будут работать на них и, не жалея живота своего, биться на поле брани с такими же обманутыми всетерпцами, защищая чужие миллионы. Нужный лозунг для этого всегда изобретут, в изобретателях такого рода никогда не было недостатка.
Учиться было легко и интересно. Всё в новинку. Многие преподаватели прошли войну, имели боевые награды. Их рассказы о войне слушались с упоением. Подполковник кафедры тактики ВВС рассказывал, как он вместе с другими лётчиками Ил-2 штурмовал высоту, как немцы расстреливали их в упор. Вся высота была утыкана хвостами самолётов.
Врач Левченко никогда не пытался разогнать дрёму у курсантов, его это, казалось, меньше всего интересует: хочешь слушать — слушай, не хочешь — Бог с тобой, не слушай. Но его монотонный голос всегда привлекал внимание.
— Дежурил я как-то по санчасти, — ни на кого не глядя, бубнил он, рассказывая о вреде алкоголя и случайных связей, — и в конце смены вызвали меня к одному пациенту, ему друг ухо в драке оторвал. Жена умоляла пришить обратно ухо, очень уж некрасиво оно висело на шкурке. Пришил я его крепкими нитками. Все обрадовались, подёргали, убедились в надёжности моей работы, принесли бутылку водки и налили мне полный стакан. Выпил я и тут же упал на пол, привезли меня домой на санках хозяин с пришитым ухом и его друг. Проспался я и не стал алкоголиком. А вот мой сосед, начальник ГСМ, каждый день утром и вечером выпивал по стопке спирта, а через год оказался в психушке. Зелёненькие бесенята одолели.
О венерических болезнях рассказывал так:
— Была у нас в полку красавица-пулемётчица. Гоняла на мотоцикле, как чёрт. За нею увивались кавалеры косяками. Приходит она как-то к хирургу и показывает прыщик на губе. Хирург посмотрел и говорит: «Надо губу отрезать. Положение безвыходное». Она в обморок. Вылечил я её, и губу оставил на всякий случай.
Любили мы слушать байки и разные истории из жизни училищного начальства. О самом начальнике училища больше всего рассказывали нам старшекурсники. То наш генерал, он же и начальник гарнизона, отчитывал начальника госпиталя за то, что сёстры колют его толстыми и тупыми иголками, — для генерала не могут найти тонкую, видите ли. То учил госпитального повара оригинальному блюду. «Почистите картошку, высверлите середину, — подражал генералу рассказчик, — и туда натолкайте мяса. Потом в печь». Господи, как интересно было слушать об этих чудачествах генерала нам, кто знал картошку отварную, жареную и ещё в мундире, — не до выкрутасов было нашим измотанным непосильным трудом матерям. А тут: высверлить и напихать!
Смешно было слушать, как генерал посадил на гауптвахту своего сына-капитана, приехавшего к нему в гости.
О коменданте училища с армянской фамилией анекдотов было больше, чем про всё армянское радио.
Старшекурсники учили нас пользоваться на экзаменах подручными средствами, именуемыми в курсантской среде просто шпаргалками. Да и в школе, университете и в академии они так же называются. Шпаргалка она везде шпаргалка. Были у нас такие мастера шпаргалочного дела, закачаешься! Отвечая преподавателю за столом, они умудрялись читать шпаргалки, а списывать, стоя у доски, было для них проще простого. Шпаргалки здорово помогали. От одного коллеги я услышал его признание: «Только из шпаргалки на экзамене по марксизму я узнал, — говорил он, хитро прищурившись, — что Дюринг — это фамилия».
В увольнение с тройками нас не пускали. У меня троек не было, но с дисциплиной случались промашки, а это в армии ещё хуже тройки. Тем не менее, в увольнении я бывал довольно часто. В нашем классном отделении было два курсанта, которые за три года не ходили ни разу в увольнение — так трудно им давалась наука. В практических работах они не только не уступали отличникам, а часто и превосходили их, а вот теория им отказывала покоряться. Это были люди-практики.
Были, естественно, и очень грамотные, смышленые курсанты. Не могу не назвать Пашу Бачурского, москвича. Выправки никакой, одна эрудиция.
— Паша, ты умный, объясни мне, почему этот толстый и большой, — показываю я на снимок в газете, — поёт тенором, а этот, с длинной худой шеей, поёт басом? Должно быть наоборот.
И Паша со своей характерной усмешкой, возвышающей его и в то же время не унижающей собеседника, объясняет строение голосовых связок, порядок движения воздуха в гортани.
Паша знал всё! Спроси его о лопате, и он расскажет, что лопату делают под прессом, материал — инструментальная сталь марки СтЗ. Лучшие лопаты, заверит, были из крупповской стали. О балете прочитает целую лекцию. Поведает, что русский балет появился при царе Алексее Михайловиче, создавал его Жан Батист Ланде. А потом, при Александре III, даст новую жизнь балету всем известный Мариус Петипа, приехавший в Россию летом в меховой шубе и с пистолетами за поясом для защиты от медведей, якобы бродивших по заснеженным улицам Петербурга и Москвы. Отдаст должное каждому по заслугам: Истомина и Телешова, блиставших во времена Пушкина, Тамара Карсавина и Анна Павлова —
