Девочка на войне - Сара Нович
Осмысляя крах родного языка, мы с Лукой засыпали друг друга вопросами.
– Как думаешь, придется менять свидетельство о рождении, раз Югославия уже не Югославия? – спросил он.
– Вряд ли. Родились-то мы еще в Югославии.
– А медицинский полис? Паспорт?
– Паспорт… – задумалась я. – Наверное, паспорт придется менять после победы в войне.
– А трамвайный проездной?
– Трамвайный – да кому он сдался? Мы же никогда не покупаем проездных.
Я оглянулась на него, и Лука дурашливо улыбнулся.
– Повелась.
– А когда мы поженимся, – сказала я спустя мгновение, – как наших детей в свидетельстве запишут, хорватами или боснийцами?
Лука резко осадил меня:
– Чего?
– Когда мы поженимся…
– С чего ты взяла, что мы поженимся?
Я об этом как-то даже не задумывалась – просто приняла как должное.
– Ну мы ведь лучшие друзья?
– Не думаю, что все так просто.
– Почему?
– Тут любовь должна быть и все такое. Понимаешь?
Я задумалась.
– Ну, я тебя люблю, – ответила я. – Мы уже сто лет знакомы.
– Но любовь это или нет, понимают только в подростковом возрасте, когда целуются, – возразил Лука. – В смысле, придется подождать, тогда и проверим.
– Ладно.
– Только в школе ничего такого не ляпни. Надо мной и так уже смеются.
Я и не догадывалась, что мальчишки точно так же дразнят Луку, как девчонки – меня.
– Конечно, – ответила я, и мне стало неловко.
Я пожалела, что вообще подняла эту тему, и подумала, может, под каким-нибудь предлогом улизнуть домой, но Лука перекинул ногу через раму и поехал дальше, так что я рванула следом. Мы проехали баррикаду, где мальчишки из нашего класса лазили по грудам мешков. Лука помахал им рукой.
– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – сказал он. – Ты деньги видела?
Правительство уже пустило в производство новую валюту, тоже динары, но с изображением Загребского собора на обороте каждой купюры независимо от номинала. Сначала это даже будоражило – держать в руках деньги с надписью «Республика Хорватия» неказистым шрифтом официально существующей страны, – и радовало, что запечатленный на них вид открывался у меня с балкона квартиры. Но никто даже не знал, сколько стоил динар, цены безбожно колебались день ото дня, а в некоторых лавках, где заведовали сербы или расчетливые дельцы, динары не принимали – боялись, что деньги опять поменяются в ходе войны. Для покупок на хоть сколько-нибудь значимую сумму в ход шли немецкие марки.
Мать посылала меня к мяснику с целой пачкой новых динаров и поручением купить пакет костей, а потом при мне варила суп со вкусом мяса. И разливала по тарелкам с каждым разом уменьшавшиеся порции, а сама порой вообще ничего не ела, уходя из-за стола под предлогом головных болей или проверки домашних работ. За ужином я никогда не наедалась, но читать по лицам родителей наловчилась лучше, чем они себе представляли, поэтому не подавала виду.
Петар с Мариной, как обычно, приходили каждые выходные, и Марина с матерью объединяли припасы, чтобы накормить всех сразу. На вино и сигареты денег больше не было, поэтому мы пили воду, а Петар набивал рот жвачкой, а когда заканчивалась и она – грыз ногти.
Как-то в воскресенье Марина приехала вся побледневшая. Мать отдала Рахелу мне, и они вдвоем ушли в спальню шептаться за закрытой дверью. Я пыталась отрешиться от гнетущей атмосферы и ходила взад-вперед по комнате, держа Рахелу лицом вперед, чтобы она все видела и, может, на время забыла о том, что болеет и наверняка проголодалась. Я пересказывала ей на ушко шутки с площадки. Что за штука – маленькая, красная и катается то вверх, то вниз? Помидор на лифте. Что будет, если усадить двенадцать сербок в круг? Полный рот зубов. Иногда мне казалось, что на кульминационной реплике она улыбалась. Рахела исхудала, но плакала уже реже, и я сделала вывод, что лекарство помогает, несмотря на легкий присвист у нее при каждом вдохе.
Наконец Марина с матерью вышли из спальни, и Петар объявил: ему через неделю надлежало явиться на учебный полигон.
– Волнуешься? – спросил отец.
– Нет, – ответил Петар. – Просто форму растерял!
Он похлопал себя по животу и, посмотрев на меня, ухмыльнулся в надежде рассмешить, но даже я заметила, что он схуднул и глаза его совсем не улыбались.
– Куда тебя назначили?
– Тут неподалеку. После обучения буду в кольце обороны Загреба. Может, буду даже наезжать домой на выходных.
– Можешь пожить у нас, если захочешь, Марина, – предложила мать.
– Что за глупости. Сама управлюсь.
– Даже не заметит, что меня дома нет, – сказал Петар.
Все четверо переглянулись, и меня кольнуло досадное чувство, знакомое с самого детства, когда не понял шутку, а вокруг все смеются, только сейчас в квартире повисла тишина, не считая бряцания ложек о миски и тяжелых вздохов Петара.
Я изо всех сил старалась не спать и слушала, о чем на кухне говорят родители.
– Мне тоже надо ехать. Всем, кто твердо стоит на ногах, надо ехать на защиту города, – сказал отец.
– Солдат у нас предостаточно. С твоими-то глазами – лучше уж так.
– Лучше бы я мог свою семью защитить.
– Все будет хорошо, – сказала мать.
Обычно именно отец ее утешал, и, подслушав, как они поменялись ролями, я почувствовала себя виноватой.
– А еще я рада, что ты рядом. Вместе с нами.
– Я тоже, – после некоторой паузы отозвался отец, и уже в полусне я услышала их поцелуй.
Воздушная тревога стала нашим будильником, и в первые месяцы мы прилежно ему подчинялись. Сирена в час ночи поднимала всех с постелей и гнала натягивать ботинки – в коридор под свет флуоресцентных ламп (а если отключали электричество, в кромешную тьму) высыпали заспанные соседи. Той ночью я как будто поспала всего пару секунд, как вдруг отец поднял меня с дивана вместе с одеялом, а следом за нами пошла мать с Рахелой. Отец нес меня по лестнице в подвал, и я лежала в полусне, уткнувшись головой ему в грудь, а наши сердца отбивали быстрый и неровный ритм, свойственный тем, кого посреди ночи вытащили из постели. Холодок в подвале продувал пижаму насквозь, и, сидя возле нашей шупы, я покрепче обернула одеялом плечи, надеясь уснуть.
Только я начала проваливаться в теплое забытье, как сирена завыла отбой. Пока я пыталась продрать глаза, отец донес меня по лестнице наверх и уложил обратно на диван. Но как только он ушел в другую комнату, сирена завыла снова. Рахела опять разревелась. Я натянула на голову одеяло. На пороге показался
