Снежная пантера - Сильвен Тессон

Я представлял себе нескончаемый путь с востока на запад. Существуют места, само название которых — греза. Например — Чангтан. Такие магические имена, бывает, становятся названиями картин или поэм. Так, поэт Виктор Сегален грезил о недостижимом для него Тибете (он писал «Thibet», через «h»). Поэт видел в нем бездну, где очищается дух. Словом «Thibet» он назвал один из своих сборников, где признавался в любви к недосягаемым землям. Сегалена обуревала Femweh, германская страсть к скитаниям, тоска по местам, куда никогда не доберешься. А у моих ног лежал Чангтан; бесконечное пространство звало к приключениям. Это царство надо было завоевать, проскакать верхом, колонной, со знаменами. Однажды мы вступим на его иссушенную поверхность. Как я был счастлив видеть это плато на такой высоте! Состоялось свидание с тем, что я не должен был узнать.

Мы провели на вершине два часа, но не увидели ни зверя, на даже хищной птицы. Внизу был отводной канал, прорытый бульдозерами китайцев. Возможно, они искали полезные ископаемые?..

— Опустошили регион, — произнес Мюнье. — Как у меня в Вогезах. Отец бил тревогу еще в шестидесятые годы, совсем молодым: он предчувствовал катастрофу. Рейчел Карсон разъясняла вред пестицидов в «Безмолвной весне». Хотя в те времена они еще не были так распространены, страшная угроза еще не вырисовалась, и Рене Дюмон, Конрад Лоренц, Робер Энар проповедовали в пустоту. Отец проявлял упорство, и его считали леваком. Он заболел из-за всего этого — раком печали.

— В его плоти страдала Земля, — сказал я.

— Если угодно, — сказал Мюнье.

В один из дней мы возвратились к центру мира, к нашему озеру. Опускался вечер, мы уселись на берегу после восьми часов ходьбы. Тишина гудела. Уже потемневшие хребты Куньлуня высились, как дружественная стража. На плато было пусто. Ни малейшего шума, никакого движения, никакого запаха. Общий сон. Отдых Дао, абсолютно тихое озеро, без ряби. Учение родилось вот из этой его пластичной формы:

Мне нравится этот затягивающий герметизм. Дао, как дым гаванской сигары, рисует сладкие загадки. Не нужно слишком много понимать, просто пребываешь в блаженном оцепенении, как при чтении святого Августина.

В Тибете не мог появиться монотеизм. Нужен был Благодатный полумесяц для того, чтобы родилась мысль о едином Боге. Скотоводы и земледельцы устраивали свою жизнь. На берегах рек возникали города. Стало невозможно довольствоваться жертвоприношениями быков богине-матери. Нужно было управлять общиной, отмечать успех жатвы, считать баранов. И вот тогда стала вырисовываться картина мира, восхваляющая стадность. Возникло универсалистское учение. Даосизм же остается доктриной одиночек, блуждающих по плато. Верой для волка.

— Почитай еще из Дао, — попросил Лео.

— Все существа происходят от Сущего.

Ни одна антилопа не пронеслась мимо и не оспорила стих.

Часть третья

ЯВЛЕНИЕ

А теперь — о богине. Мюнье хотел достичь Дзадё на крайнем востоке Тибета, в верхнем течении Меконга. Оттуда предполагалось добраться до мест, где обитают выжившие пантеры.

— Выжившие от чего? — спросил я.

— От экспансии человека, — ответил Мюнье.

Человек — самое процветающее создание в истории жизни, по определению. Как виду ему ничто не угрожает: он продвигается, покоряет, строит, тяготеет сплотиться в одном месте. Его города поднимаются к небу. «…Воодушевленный/на Земле живет человек», — написал в XIX веке немецкий поэт[2]. Это был прекрасный проект, наивное пожелание. Оно не реализовалось. Замкнутый в своих башнях, человек XXI века рассматривает мир как коллективную собственность. Он выиграл партию, планирует будущее, имеет виды на ближнюю планету, потому что здесь людей слишком много. В скором времени «бесконечные пространства» превратятся в его выгребную яму. Прошло несколько тысячелетий с тех пор, как Бог Книги Бытия (слова Которого были собраны прежде, чем Он онемел), заявил со всей определенностью: «Плодитесь и размножайтесь, заполняйте Землю и покоряйте ее» (I, 28). Со всей ответственностью (и не оскорбляя религиозного чувства) можно заключить, что программа выполнена. Земля «покорена», и наступило время дать отдых первичной форме. Нас восемь миллиардов человек. Пантер осталось всего несколько тысяч. Человечество уже не в гармоничном балансе с остальной частью живых существ.

Мюнье и Лео в прошлом году были на правом берегу Меконга и наблюдали диких зверей около буддистского монастыря. Одно только название оправдывает путешествие. Имена отдаются в нас, мы тянемся к ним, завороженные. Самарканд, например, или Улан-Батор. А для кого-то достаточно слова «Бальбек». Некоторые вздрагивают даже при упоминании Лас-Вегаса!

— Ты любишь названия мест? — спрашивал я у Мюнье.

— Больше — имена животных, — говорил он.

— И какое твое любимое?

— Сокол. Это — мой тотем. А у тебя?

— Для меня священное место — Байкал.

Мы вчетвером поднимались на джипах, совершая тот же двухдневный путь по горным откосам, по которому прибыли сюда. «По аллювиальному склону эпохи голоцена», как сказал бы мой преподаватель геоморфологии в университете Нантер-Париж X. Холодный воздух похрустывал. Наши машины поднимали дымку мореновой пыли, перемолотой ледниками и откладывавшейся миллионами лет. Геологические процессы не предусматривают уборки.

Мы вдыхали шлаки, воздух пах кремнем.

Мари снимала солнце через тянувшийся за стадами шлейф. Улыбалась, созерцая пустоту. Лео налаживал аппаратуру — дорожные толчки вызывали разбалансировку, а он любил, чтобы системы пребывали в порядке. Мюнье бормотал названия животных.

Дорога на Дзадё была вся в рытвинах, и мы двигались медленно. Гранитные выступы служили защитой плато. Трасса шла по возвышению между двумя полосами грязного фирнового снега; мы радовались, что перебрались через перевал. Дальше приходилось часами петлять по извилистой дороге. Земля пахла мерзлой водой. Бесснежная местность, белая от пыли. Между мной и этими пейзажами, лишенными оттенков, песчаными рельефами и суровым климатом зарождалось дружеское чувство. Откуда оно взялось? Я родился недалеко от Парижа, родители приучили меня к атмосфере Туке. Я бывал в родной деревне отца в Пикардии с ее серым небом.