Последней главы не будет - Полина Федоровна Елизарова
Ура?! Ура…
Я даже как-то необычайно оживилась с самого утра: как будто мне восемнадцать и рядом с подъездом меня вот уже битый час ждет интересный взрослый мужик, которого я непреодолимо заинтриговала!
После того как Николай Валерьевич сослал семью на дачу, а по факту – оставил, на свои личные удовольствия он стал тратить существенно больше денег, и мои недешевые наряды стали неотъемлемой частью его возрастных чудачеств, хотя, сказать по правде, во многих вопросах он был жадноват…
Но наряды-то мои он, по большому счету, не мне покупал, а себе!
Я же теперь тоже стала частью его статуса, а о той, которая осталась жить на даче под Звенигородом, я предпочитала совсем не думать, тем более что она, равно как и все другие, не могла знать об истинном положении вещей в наших с ним отношениях.
Вот что значит порода, воспитание!
Ни разу его жена не позвонила ни мне лично, ни при мне профессору, ни разу не обрушила на меня проклятия или что там еще делают бывшие (по факту) жены в подобных ситуациях?
Ну, а мне-то чего было ее жалеть?
Почти уверена, что нехилую «коробочку с бриллиантами» она за всю их совместную жизнь все-таки заработала.
Да и денег на жизнь профессор давал семье не так чтобы много, но хоть исправно.
Все как у порядочных людей.
Его жена должна была помнить меня угловатой пигалицей, с мятыми бантами в рыжих косичках, сидящей в компании давно умершей таксы под этим самым столом в гостиной, на который теперь я по выходным дням накрывала завтрак.
Тогда, помню, она превосходно умела печь «Наполеон», и этот сливочный, с крошкой, вкус во рту был для меня единственным мостиком, ведущим в прошлое этого дома…
Хотя, если честно, бывшей я ее не считала, потому что я, вроде бы как нынешняя хозяйка дома, не совсем профессору жена.
Жена – это другое.
Это особая каста, попасть в которую, мне, вероятно, уже не суждено.
– Мой фюрер, этот пиджак тебе великоват!
– Да…
Профессор неловко затоптался перед зеркальным шкафом в коридоре и посмотрел на меня чуть виновато:
– И что же мне надеть?
Я-то сама уже была готова к выходу.
На мне было надето ярко-синее шелковое платье, на левом боку которого камушками Сваровски была выложена алая роза.
Мы договорились сходить в «Турандот». Последняя шалава Москвы и та уже небось побывала в этом запредельно дорогом ресторане, а я еще нет. Я так долго ныла и жаловалась профессору на сей факт, что вот, наконец-то, свершилось!
– Надень другой, я помогу тебе выбрать.
У Николая Валерьевича одежды было немного, но все, что имелось, было отличного качества, тут уж он себя не обижал! Пару раз я даже принимала участие в его шопинге.
Он, как и большинство мужиков, не любил магазины, мгновенно в них потел, злился на непонятливость продавцов и всегда спешил поскорей покончить с покупками. Но для меня делалось исключение: все платья, туфли, сапожки, даже белье он долго и придирчиво оценивал, прежде чем утвердительно мотнуть головой и полезть за кредиткой.
Ну а что такого?!
Галатея должна быть в шелках!
А в последнее время я решила шить вещи у портнихи, потому что это действие очень ладно укладывалось в наш с профессором быт.
Живем мы на Пятницкой, в старинном доме.
Коммуникации, правда, давно тут прогнили, и как ни маскируй воздух дорогими палочками-ароматизаторами, все равно в туалете болотом каким-то попахивает. Зато потолки здесь – под четыре метра.
А сам дом – это не просто дом, а архитектурный памятник!
Это вам не моя трешка-малогабаритка в убогой серой панельке.
И живу-то я с профессором! Я еще пешком под стол ходила, а он уже оперировал тех исключительных и смелых дам «Страны Советов», которые могли себе позволить многое, и пошивать одежду в дорогих ателье в том числе.
Николаю Валерьевичу идея с ходу понравилась.
Давно пора. Прелестная мысль.
Так мало того, когда я нашла достойную и относительно недорогую портниху, он и на примерку собрался вместе со мной!
Я отговаривала, как могла, мол, куда тебе еще тащиться после работы, но он настойчиво просил посещать ее в таком случае по утрам и мужественно сидел по полчаса в кресле, прежде чем я выплывала в куске шелка, заколотого булавками.
Ада считала, что он любил меня.
А я считала, что он любил во мне свои фантазии.
Он любил игру, которую он сам же и придумал, чтобы не только продлить, но и раскрасить себе жизнь.
Наверное, истина, как обычно, была где-то посередине.
И еще профессор давал мне пусть неустойчивое, но все же ощущение того, что у меня снова есть семья.
Это – причина номер один.
К тому же (а чего кривляться-то, как есть, так и говорю!) он давал мне возможность безбедно жить и иметь при этом какой-никакой, но статус.
Но забирал он гораздо больше.
Но это сложно кому-то объяснить.
Да мне и некому…
Люди видят только то, что хотят видеть.
А мне на них глубоко плевать, на людей.
Мы вышли из подъезда под летящий, чудный первый снежок. Такси уже подъехало. Я заказала «Волгу» с шашечками, как хотел профессор. Во многих мелочах он был консервативен и сентиментален.
Воспитанный до мозга костей, профессор галантно открыл предо мной заднюю дверцу и не забыл поправить мое длинное, в пол, платьице, чтоб не помялось.
В компании хмурого таксиста мы выехали на такую же неприветливую московскую набережную.
Сегодня утром я пыталась навести порядок в коробке с витаминами и биодобавками. Я закупала все это по Интернету пачками, и кое-что уже было просрочено.
На банке со спирулиной стоял срок годности: март следующего года.
Сейчас, глядя на первый снег, мне казалось, что это все, существующее уже где-то во временно-пространственном континууме, будет не со мной, а где-то на совершенно другой планете: и март, и апрель, и май, проклятый май…
Я поняла: если разговор сорвется или пойдет не по тому руслу, если поездка на Кипр по каким-то причинам не состоится, я просто не доживу до весны.
13
На личном деле Селезневской отсутствовал год рождения, стояли только число и месяц.
Сначала я хотел было прямо так и подкатить с этим к управляющей клубом, с которой у меня были теплые и давно уже не протокольные отношения, но потом прикинул, что тот вопрос, который
