И нас пожирает пламя - Жауме Кабре
Молчание. С полуоткрытым ртом Измаил глядел на рыдающую старую даму, как будто она была прямо здесь, у него в кровати. Теперь ему и вправду становилось страшно. И горько.
* * *
По прошествии двух томительно долгих часов он все еще лежал с красными глазами, пытаясь вспомнить, откуда ему известно имя Томеу, но не мог объяснить, что случилось, почему произошла эта чертова авария, как он оказался у Томеу в машине, и пришел к выводу, что сегодня вечером Юрий забыл накачать его успокоительным. Ему предстояла бессонная ночь.
Фыркнув от нетерпения, злясь на провалы в памяти, которые не давали ему вспомнить конкретные подробности и настолько затрудняли ответы, что те казались подозрительными, пациент приподнялся на койке. И впервые не почувствовал жуткой тошноты. Наверное, ее вызывало успокоительное. Он решился встать на пол. Где же тапки? Больной нажал кнопку, чтобы вызвать Юрия или другого дежурного санитара, но ошибся, потому что внезапно зажегся свет у изголовья. Даже это у него не получилось сделать. И тут он решил, что так даже лучше. Пациент понемногу доковылял до туалета, волоча за собой тележку с капельницей, и обильно помочился. Гулять самостоятельно было приятно. Он посмотрел в усеянное пятнами зеркало, которое давно пора было отправить на заслуженный отдых. И пристально вгляделся себе в глаза. Ему было страшно, потому что человек, не умеющий внятно объяснить, что с ним произошло, всегда под подозрением. А то, что он смутно помнил, он не мог рассказать никому. Про этого кретина Томеу и пожилую даму. С тех пор как он пришел в себя в больнице, он боялся сделать ложный шаг. Боль приводила его в ужас. Но еще больше он страшился того, что толком не знал, о чем можно говорить и о чем следует молчать. И пристально вглядывался в глаза человека в зеркале.
Больной вышел из туалета, волоча за собой тележку с капельницей.
Оказавшись возле двери, он приоткрыл ее, чтобы посмотреть, далеко ли медсестры и что там вообще. Впервые за неизвестно сколько дней он вышел из палаты.
Снаружи, в коридоре, было темно. Горели только малюсенькие огоньки сигнализации, расположенные на слишком большом расстоянии друг от друга. Измаил взял с собой мешок с физраствором и оставил штатив на колесиках посреди коридора. Прошел по коридору несколько шагов, стараясь не шуметь, потому что совершенно не готов был к тому, чтобы его ругал обслуживающий персонал. Палат в той части больницы было не много, и все они находились по одну сторону коридора. Он дошел до двухстворчатой двери. Толкнул створку и поглядел, что там, за дверями. Все было тоже в полутьме. Измаил долго простоял на месте. Неподвижно, глотая слюну и пытаясь понять, чтó перед ним такое. Его знобило, частью от холода, частью от страха. Было неясно, что происходит, и становилось еще страшнее. Он был в панике, потому что именно в этот момент совсем перестал понимать, где он и что с ним. Теперь он знал, что его держат не в больнице, а на каком-то складе. Кто же такие Бовари и Юрий? Чего они хотели? Что они намеревались вытянуть из него всеми своими вопросами? Кто такой Томеу? Как ты оказался у него в машине? Куда вы ехали? Что за игру затеяли все эти полицейские, переодетые врачами? Что им мешало арестовать его и прекратить маскарад?
Потерпев кораблекрушение, подобно своему именитому предшественнику, Измаил остался без прошлого, без обломка мачты на волнах, без погони за китом, в окружении любезного вида акул, которые по какой-то причине до сих пор его не сожрали. Но ужас вселяло то, что все остальное было ему неизвестно. Он так и держался за створку, пытаясь осознать, чтó перед ним.
За дверью открывался огромный полутемный склад. Измаил шел босиком, в смехотворном больничном халате, прикрывавшем тело спереди, но не сзади, по этому кораблю, заставленному коробками, штабелями коробок. В глубине коридора горел свет. Как бражник, что летит на пламя, не страшась сгореть, Измаил направился к свету, не задумываясь о том, насколько это разумно. В отличие от склонных к самоубийству сумеречных бабочек он пытался сбежать. Там, где горел свет, виднелась дверь. Толкнув ее, он, босой и полураздетый, с мешком физраствора в руке, оказался посреди темной пустынной улицы. Было ясно, что он находится где-то в промзоне и пытается избежать какой-то неведомой опасности. Зачем меня обманывают? Кто такие Бовари и Живаго?
Он посмотрел на небо; при помощи фонаря, горящего вдалеке, убывающий месяц освещал тротуар, по которому ступали теперь его босые ноги. Кабаненок оглянулся по сторонам. Никого. Мама? Свинюшка?
Пробраться туда было проще простого и уже не впервой. Кабаненок выбежал на безупречный газон гольф-клуба «Ла-Рабасса». Он задрал голову. Убывающий месяц, ясный и молчаливый, угрожающе сиял на небесах. Все еще не сдаваясь, Кабаненок позвал, мама? Свинка? Кабанчик Второй? Ему хотелось им сказать, смотрите, какая мягкая трава. И он упрямо повторил, мама?.. Вы слышите меня? А? Как бы он ни был растерян, ему было очень приятно ступать по аккуратно постриженному газону. Увидев флажок, развевающийся над пятой лункой, пар-3, он направился к ней. Уже внутри грина он огляделся вокруг, чтобы убедиться в отсутствии неприятных неожиданностей, и начал рыться в лунке пятачком. Там его ждала награда: огромный жук, при виде которого слюнки текли, неспособный сдвинуться с места и уползти по скользким стенкам лунки. Лакомясь жуком, Кабаненок глядел на сиявший на небе месяц. Месяц казался надкушенным, как будто кто-то из небесных кабанов откусил от луны добрую половину. Одного Кабаненок не мог понять: если небесный кабан и взаправду съел кусочек месяца, почему же через несколько ночей луна опять становится полной? Скажи, мама! Как же так?
Но Лотта не слышала и не могла дать одно из своих неправдоподобных объяснений. По правде сказать, любые ответы мамы Лотты на его вопросы были невероятными; однако затыкали ему рот и помогали самому искать разумное объяснение. К примеру, когда он спросил ее, откуда берется дождевая вода, она велела им сесть в кружок и рассказала, что дождь – это слезы Большой Печальной Свиньи, которая плачет всякий раз, когда поросята и кабанчики не слушаются своих родителей. Все его братья и сестры поохали: вот так штука, ничего себе, теперь-то я все понял. А Кабаненок смолчал.
– Ты не сказал: «Вот так штука, ничего себе, теперь-то я все понял», – упрекнула его Свинюшка.
– Не сказал.
– А почему?
– Потому
