Эскиз - Анна Шнайдер
Мы втроём проводили её взглядами — Полина расстроенным, я злым, а Лёха удивлённым, — и, когда Ира зашла внутрь, Крапивин задумчиво протянул:
— Андрюх, у меня батя, как ты помнишь, адвокат. Если надо будет, поможет разуть эту дурёху. Чтобы думать забыла о таких, б**, «шуточках».
Полина поморщилась — я знал, что она будет против, добрая душа. Она всегда считала, что людям нужно давать второй шанс. И я тоже считал, что нужно. Полине — нужно! А вот Ире — нет.
— Спасибо, — поблагодарил я и взял Полину за руку.
12
Задерживаться дома у Крапивина мы не стали, извинились, что немного испортили вечеринку — после этих слов он закатил глаза и фыркнул, — и попрощались.
К электричке шли, по-прежнему держась за руки, и молчали. На небе разгорался закат, и мы любовались им, шагая к станции. Ветра не было, на небе медленно плыли мягкие и какие-то полупрозрачные облака, и воздух казался бы невесомым, если бы не тяжесть в сердце.
Моё время — нет, наше время — стремительно утекало в эту небесно-голубую равнодушную вечность…
— Не надо, Андрюш, — тихо сказала Полина, когда мы сели в электричку.
— Что не надо? — не понял я. Уже успел забыть про Иру.
— Не трогай ты Иру. Она просто ду…
— Нет, Поль, она не просто, — я покачал головой. — И такие вещи нельзя оставлять безнаказанными.
— Её жизнь накажет.
— Веришь в бумеранг? — я улыбнулся. Моя чистая и добрая Поля… Как же я буду без тебя…
— Верю. Но я не называю это бумерангом. Это справедливость.
— Не бывает на земле справедливости, — вздохнул я, думая о том, что у меня осталось меньше четырёх часов. Осталось… для чего? Я ведь всё уже выяснил. — Сама ведь знаешь.
— Кто тебе сказал, что я говорю о человеческой справедливости? — Полина улыбнулась, светло и спокойно. — Я о божественной, Андрюш. Бог всё видит. И воздаст, если посчитает нужным.
«И воздаст…»
— А если бы ты умерла, Поль?
— Что? — Она посмотрела на меня с удивлением. — О чём ты?
— Если бы ты умерла из-за того, что сделала Ира? Это была бы справедливость?
— Нет. Но я тоже была бы виновата, если я правильно понимаю, о чём ты говоришь. Ира создала искусную ложь, но никто не заставлял меня в неё верить. Я… знаешь, я настолько погрузилась в жалость к себе в последнее время, что действительно стала думать — было бы лучше, если бы я…
— Не говори так!
— Да я не об этом хотела сказать. А о том, что уныние — тоже грех. И Ира ответит за ложь и без твоего участия, уверена. Не марайся в этом, не нужно. А я… Если бы я сделала то, о чём ты спросил, — что ж, я тоже ответила бы за свой грех.
— Каким образом? Или ты думаешь, что смерть — этого недостаточно?..
— Я не знаю, — Полина пожала плечами. — Иногда, если подумать, кажется, что нет. С другой стороны… Когда знаешь, что мог бы быть счастлив, но из-за своего глупого импульсивного поступка всё потерял… И жалеешь, по-настоящему жалеешь, всей душой… Может, этого и достаточно. Не знаю, да и смысл рассуждать? Решать ведь не мне.
«Когда знаешь, что мог бы быть счастлив…»
Вот с этим я был согласен. Но мне не казалось справедливым подобное наказание для Полины. Я был уверен — она заслуживает милости, второго шанса, права на жизнь. Но как объяснить это Богу? Он же не человек, с которым можно сесть на лавочку и поговорить…
— Я рада, что этого не случилось, — продолжала между тем Полина и, улыбнувшись, посмотрела на меня. — Но вовсе не из-за себя. Ты не заслуживаешь той боли, которую принесла бы тебе моя гибель. По правде говоря, это единственное, что по-настоящему важно. Не причинять боли близким, не ранить, не предавать.
— Да, — вздохнул я и зажмурился от этой самой боли, которая отказывалась покидать мою душу. — Я тоже рад, что этого не случилось…
.
Мы, не сговариваясь, после выхода из электрички направились не к Полининому дому, а к моему. И хорошо — я совершенно не желал, чтобы она этой ночью находилась поблизости от той самой крыши, пусть и понимал, что события начали развиваться по другому пути.
— А помнишь, как я однажды пришёл к тебе в гости накануне Восьмого марта, — вспомнил вдруг я, когда мы уже подходили к моему дому, — и обнаружил, что вы с Ингой Витальевной до сих пор не разобрали ёлку.
— Помню, — улыбнулась Полина, — ты тогда очень смеялся. Но в тот год почти не было снега, и нам с бабушкой хотелось хоть как-то усилить ощущение зимы.
— Точно, — я кивнул. — И я той зимой заболел ветрянкой. А ты болела давно, ещё в детском саду, и пришла меня проведать. Я лежал, весь в зелёнке, ужасно стеснялся, а ты деловито рассказывала мне про варенье, которое принесла в подарок.
— Это было особенное варенье, мы его варили вместе с бабушкой. Ездили на рынок за малиной, а потом варили.
— Оно было необыкновенно вкусное. Особенно когда ты открыла его и начала кормить меня с ложки…
… Мы ввалились в коридор моей квартиры, целуясь как шальные. Не разуваясь, проследовали дальше, через гостиную в мою спальню, по пути нетерпеливо стягивая одежду и желая только одного — поскорее оказаться в объятиях друг друга, как можно теснее, чтобы чувствовать, как наши сердца бьются в унисон.
Я тянулся к Полине, целовал её губы, щёки, глаза, шею… Я не хотел верить, что завтра этого уже не будет. Ничего не будет… потому что не будет её.
— Обещай мне кое-что, Поля… — прошептал я гораздо позже, когда вновь обрёл способность разговаривать. Полина, сонная и уставшая, лежала в моих объятиях, прижимаясь щекой к моей груди, и радостно улыбалась.
— Что?
— Обещай, что будешь
