Правила вежливости - Амор Тоулз
Мы вылезли из такси и далее двинулись пешком по Эссекс, миновали ярко освещенные окна ресторана и свернули в проулок, ведущий к заветной кухонной двери.
– Вы меня снова в какой-то закоулок затащили, – довольно игривым тоном заметил Тинкер.
Мы прошли мимо мусорного бака, и он радостно воскликнул:
– А вот и очередной мусорный бак!
В конце переулка стояли два бородатых еврея, одетые во все черное, и неспешно рассуждали о достоинствах и недостатках новых времен. На нас они внимания не обратили. Ив открыла кухонную дверь, и мы прошли мимо двух окутанных клубами пара китайцев, которые застыли возле огромных раковин. Китайцы тоже не обратили на нас внимания. Проследовав мимо кастрюль с кипящей кочанной капустой, мы по узкой лесенке в несколько ступенек спустились в полуподвал, откуда дверь вела в большой ледник. Бронзовый засов на тяжелой дубовой двери двигали столько раз, что он приобрел мягкий золотистый блеск – так поблескивает запечатленный в золоте отпечаток ступни святого на церковном полу. Ив тоже решительно отодвинула засов, и мы вошли прямо внутрь этого ледника, ступая по рассыпанным на полу опилкам и осколкам льда. В задней части ледника была дверца, открывавшаяся прямо в клуб, и за ней виднелись поблескивавший медью бар и банкетки, крытые красной кожей.
Нам повезло, так как уходила целая группа гостей, и нас сразу же провели в маленький кабинет на «монархической» стороне танцпола. Официанты у Чернова никогда не спрашивали, что вам угодно, а сразу же расставляли на столе тарелки с варениками, селедкой и языком. В центр они помещали рюмки и бутылку из-под вина, полную водки, которую, несмотря на отмену 21-й Поправки[32], по-прежнему разливали в ванной комнате. Тинкер наполнил три рюмки.
– Клянусь, я тут когда-нибудь и своего Иисуса встречу, – сказала Ив и мгновенно опрокинула свою рюмку. Потом, извинившись, встала и отправилась в дамскую комнату.
На сцене одинокий казак пел, умело аккомпанируя себе на балалайке. Это была старая песня о коне, вернувшемся с войны без наездника. Добравшись до родного города своего убитого хозяина, конь сразу узнает и запах цветущих лип и ромашек, качающих головками на обочине, и знакомый стук молота в кузне. И хотя русские стихи были переведены весьма посредственно, казак исполнял песню с чувством, что мог уловить лишь эмигрант. Даже Тинкер вдруг загрустил, словно вспомнил о доме, а в русской песне говорилось о той стране, которую ему некогда пришлось покинуть.
Когда певец смолк, слушатели дружно и искренне ему захлопали, однако аплодисменты их тоже были спокойными и неторопливыми; примерно так хлопают умелому оратору после тонкой и непретенциозной речи. Казак поклонился и удалился со сцены.
Окинув помещение оценивающим взглядом, Тинкер заметил, что это место наверняка понравилось бы его брату, а потому нам всем нужно будет непременно снова прийти сюда с ним вместе.
– Как ты думаешь, он нам понравится? – спросила я.
– Думаю, да. Особенно тебе. Да нет, я спорить готов, что вы обе с ним отлично поладите.
Тинкер вдруг притих, вертя в руках пустую рюмку. Наверное, о брате задумался, решила я, или на него до сих пор казацкая песня так действует.
– У тебя ведь нет сестер и братьев, верно? – спросил он и поставил рюмку на стол.
Этот вопрос застал меня врасплох.
– А что? Я кажусь избалованной?
– Нет! Как раз наоборот. Возможно, мне так показалось, потому что ты, похоже, даже в полном одиночестве прекрасно себя чувствуешь.
– А ты разве нет?
– Когда-то я, по-моему, даже любил одиночество. Но со временем утратил к этому привычку. Теперь, если я оказался дома один и делать мне совершенно нечего, я ловлю себя на том, что начинаю интересоваться, кто из моих приятелей в данный момент находится в городе.
– Ну а я, живя в настоящем курятнике, проблемы имею совершенно противоположные. Мне приходится уходить из дома, чтобы немного побыть в одиночестве.
Тинкер улыбнулся и наполнил мой стаканчик. Какое-то время мы оба молчали.
– А куда ты тогда идешь? – спросил он.
– Когда это «тогда»?
– Когда хочешь побыть одна?
Сбоку от сцены начал собираться небольшой оркестрик – музыканты занимали свои места и настраивали инструменты. Откуда-то из задней двери появилась Ив и направилась к нам.
– А вот и наша Ивлин, – сказала я и встала, чтобы Ив снова смогла усесться на банкетке между нами.
Закуски у Чернова подавали только холодные, водка представляла собой разбавленный медицинский спирт, а сервис был, пожалуй, резковат, но сюда никто и не приходил ради вкусной еды или выпивки, не говоря уж об изысканном сервисе. К Чернову приходили ради ежевечернего шоу.
Около десяти вечера оркестр сыграл некую интродукцию с отчетливым русским оттенком, и прожектор, прострелив лучом густой сигаретный дым, высветил пару средних лет, сидевшую справа от сцены; женщина была одета как деревенская девчонка, а он – как новобранец. В своей песне, исполненной а капелла, новобранец обращался к своей девушке и просил всегда о нем помнить: помнить, как нежны были его поцелуи, как тихи его шаги в ночи, как сладки те осенние яблоки, которые он крал в саду ее дедушки. На щеках у певца было больше румян, чем у любой деревенской красавицы, на пиджаке не хватало пуговицы, да и сам пиджак был на размер меньше, чем нужно.
И тут новобранцу стала отвечать девушка. Нет, говорила она, все это мелочи, я не стану из-за них вспоминать тебя.
Новобранец в отчаянии упал на колени, и девушка, прижимая его голову к своему животу, измяв и перепачкав его румянами свою блузку, пропела: «Не эти мелочи напомнят мне о тебе, а то крохотное сердечко, которое, как ты слышишь, уже сейчас бьется в моем чреве».
Если принимать
