Домик окнами в сад. Повести и рассказы - Андрей Александрович Коннов
Наконец угли занялись, замерцали рубиновым цветом, пошёл жар и Марков, приложившись к бутылке, и закусив ядрёной антоновкой, подобранной в мокрой траве, побежал мыть картофелины. Он уже взобрался на высокие каменные ступени, протянул руку к двери в сени, как вдруг открылась калитка, и во двор спокойно, по-деревенски просто, вошла незнакомая женщина в куртке-ветровке с капюшоном на голове, синих джинсах и резиновых цветастых сапожках.
– Простите, дамочка, вам кого? – изумлённый такой беспардонностью, сухо спросил опешивший Марков, забывший о том, что в деревне не принято стучаться в калитки, входные двери. Иногда стучались в окошко…
Женщина смахнула капюшон и оказалась Олей.
– Здравствуй, Колюшка! Не узнал меня? – проговорила она мелодичным голосом, совершенно таким, какой был у неё в юности.
Какое-то время они, молча и пристально, изучали друг друга. В голове у Маркова не появлялось ни одной мысли… А Оля легко поднялась по высоким порожкам к нему, усмехнулась знакомо до боли в душе, легко провела всё такой же изящной ладонью по его щетине, и произнесла:
– Зарос-то, как леший! И перегаром несёт… Одичал ты тут совсем, братец!
Внутри у Маркова всё всколыхнулось:
– Не братец я тебе! – сипло возразил он.
– А кто? – спокойно и ласково спросила Оля, глядя ему прямо в помутневшие от пьянства глаза.
– Я твой несостоявшийся муж! – по-детски насупившись, глядя в сторону, словно боясь чего-то, проговорил Марков.
Оля толкнула дверь, прошла по-хозяйски в сени, сняла сапожки, обула шлёпанцы, в которых ходил по дому Марков-отец, зашла в кухню и уселась за столом, уставленным бутылками с коньяком и мисками с огурцами, и чёрным хлебом.
– Небогатая закуска к такой батарее, – с укоризной произнесла она, критически оглядев всё.
– Да у меня еды – полон холодильник! – смущённо пробормотал Марков, подскочил к новому, купленному месяц назад двухкамерному чуду, распахнул и показал, – просто картошечки вот, печёной захотелось. Помнишь, как с тобой пекли на огороде? В сухой ботве?
Оля улыбнулась грустно, покивала головой и медленно, чётко, учительским тоном проговорила:
– Помню, Колюшка! И водяные лилии твои помню. Такой был букетище!.. Ты – первый мужчина, который преподнёс мне цветы. Да ещё добытые, таким образом! А если бы ты утонул тогда? Хотя, нет, не утонул бы! Я прибежала на берег, когда тебя на той стороне увидела, и если бы ты стал захлёбываться, я бы не задумалась – сиганула бы в воду и вытащила тебя, дурака! Ты же мне был дороже всего на свете! Я это поняла, когда ты, всё же, доплыл с цветами и к моим ногам их бросил… Знаешь, что я в тот момент подумала? Сказать? Я подумала: «Это мой рыцарь!» А потом испугалась, что сил не хватит у тебя из воды вылезти…
– А я тебе под подол смотрел и всё видел, когда ты присела, и руку мне протянула, – с какой-то горечью в голосе признался Марков.
– Ах, мне не до того было, – махнула рукой Оля, коротко хохотнув, – мне надо было тебя спасти! Как я за тебя испугалась тогда! До сих пор, как вспомню – мурашки по коже! Был бы ты мне ровесник, точно был бы, для меня, первым парнем в нашем селе. И я бы за тобой – куда угодно пошла!
Марков долго молчал, шевеля губами, словно решаясь говорить, или нет. Потом с трудом выдохнул:
– А я, когда с этой охапкой лилий плыл, и силёнок уже не хватало, подумал: «Захлебнусь, утону, но букет не брошу!»
Тут он, впервые за всё время их разговора, решился взглянуть на Олю, и с радостным удивлением отметил про себя: а она с возрастом мало изменилась, не подурнела. Хотя и появились возле глаз лучисты тонкие полоски и кожа на лице – не такая свежая, и гладкая, как в молодости… На шее – тонкие поперечные морщинки, но немного… Кожа на руках тоже слегка постарела, но грудь – такая же высокая и нисколько не обвисла… Моложавая какая! На свои годы совершенно не выглядит!
А Оля взволнованно дышала, грудь её, то вздымалась высоко, то плавно возвращалась в исходное положение. И Маркову, опьянённому такой красотой, захотелось прижать её к себе и ласково погладить её грудь, лицо, густые волосы с явно закрашенной сединой, но ещё притягательные, для мужской руки. Он, вдруг, порывисто шагнул к ней, осторожно поднял с табуретки за локти, приподнял ещё выше, перехватил её тело в талии, и крепко прижал к себе, с наслаждением и волнением уткнувшись в её груди лицом. Она расслабленно опустила свои руки ему на плечи, зарылась лицом в его отросшие, взлохмаченные волосы и замерла. Так они пробыли неизвестно сколько, пока Оля, будто очнувшись, прошептала:
– Пусти, тяжело тебе…
Марков с величайшей осторожность поставил женщину на пол и поцеловал, не отпуская, всё ещё прижимая к себе, в губы. Она ответила горячо, но потом резко отпрянула, села опять за стол, тяжело дыша, уткнулась лицом в свои ладони, и сдавленно проговорила деревянным голосом:
– Николай, дай закурить, пожалуйста.
– Я не курю, Олюшка, – с удивлением, тихо ответил Марков.
– А я, иногда, дымлю… У нас некоторые училки курили в школе. И меня приучили. Работа нервная в последнее время была, а покуришь – вроде бы и ничего, отпустит…
Затем она легко поднялась, похлопала по табуретке рукой и приказала Маркову:
– Иди, садись!
Тот послушно сел. Оля взобралась к нему на колени, так обыденно и уверенно, как будто бы они были муж и жена, обхватила руками его шею, прижалась к его густой, колючей щетине щекой, совершенно не обращая на то внимания, и произнесла, глядя ему прямо в глаза:
– Ну, а теперь рассказывай о себе всё-всё!
Повествователем Марков всегда был неважным. Его стихией, когда он поступил только в мореходку, стали точные науки. Поэтому говорил он сбивчиво, неподробно, некрасочно, словно анкету заполнял. Оля слушала, не проронив ни слова, даже когда дело коснулось его мытарств с женитьбами и разводами. Когда он говорил об этом, Оля напряжённо смотрела в кухонное окно, будто бы наблюдала за трёхлапой кошкой, сидящей на улице перед дверью, неизвестно откуда приблудившейся, и взятой сердобольным Марковым на прокорм. Потом повернула к нему своё лицо, убрала с плеч руки, захотела подняться, но Марков, ошалевший от такой неожиданной близости к ней, придержал Олю, ухватив нежно ладонями за обе груди. Она вцепилась с силой в его ладони, и потом
