Колокола весны - Анатолий Никифорович Санжаровский
Ключи честь честью тишком вкинул назад нянечке в карман, переоделся в уборной и благополучно выскользнул из лечебки.
Дома я объявил, что у меня ничего страшного. А потому и выписан по обычаю на домашнее лечение.
Трудно мне поверили. Никаких справок наводить не побежали.
Слилось, может, так с полгода.
Иду я как-то раз из школы. Уже напротив своей калитки увидел почтальонку. Машет мне. Широко кидает руку из стороны в сторону. Такое впечатление, точно гонит от себя настоялый, тяжкий дух. Была она с глушиной. Подхожу я к ней вплоть. Она и шумит мне с попрёком:
— Слухай ты, Валера который… Ты вон, орёлек, как привсегда, всё за наукой гоняисси! А товаронька твоя, Нинок-то, совсемко заскучала… Примёрла! Царствие ей небесное…
Я оцепенел.
Выходит, следующий я? Конечно… Кто же ещё?
Верёвка…[22]
Из оцепенения меня вывели нарастающий жалобный стон и шлепоток полуторки. По осенней плыла хляби.
Что же делать? Чего ещё ждать? И на черта ждать? Какой смысл ждать? Сегодня… Завтра… Велика ль разница?
До машины оставалось всего несколько шагов.
Я выскочил ей наперерезку. Заслонил лицо брезентовой сумкой с книжками, повалился наземь…
Как потом я понял, машина вильнула, будто отпрянула от меня, толсто накрыла мне грязью голову, плечи, спину. Она с корня снесла нашу калитку, плетень и по самое брюхо вряхалась в нашу же грядку с чесноком под зиму.
Обложив меня незнамо каким этажом и поминая богову мать, шофёр за ухо выдернул меня из грязюки и, не выпуская, мёртвой хваткой держа за ухо, поволок к отцу на правый бой.
— У тебя что, все батарейки сели?! — хрипло пришепётывал он. — Совсема раздолба повредился разумом! Прибитый на завязи… Тоже нашёл игрушку — со всей дури под колёса кидаться! Пускай батечка кре-епенько смажет тебе мозги!.. Чтобушки не скрыпели…
Отец всё видел в окно.
Он готов был разнести меня на молекулы.
Моя выходка была ему чем-то вроде красной тряпки для быка. Батый отбуцкал меня мокрыми вожжами.
Я захлёбывался от обиды и слёз, убрёл из хаты.
Ночевал я тогда первый раз в скирде соломы.
Я возненавидел всё!
Возненавидел родителя! Возненавидел соклассников! Возненавидел больницу! Возненавидел врачей!
О эти врачи! Первые горячие помощнички смерти! Что эти пинцеты понимают!? Да они там только и знают по шесть раз в день лупить уколы! Столько натолкали в меня пенициллина — горло заплесневело! Сёстры обматывали столовую ложку марлей, макали в йод и продирали, прочищали горло…
Залечили эти таблетологи дедушку Кирика. Всё пихали в бедного какой-то трынтравин… Залечили тётю Нину. А тоже к диете привязывали!
Да плевал я на вашу диету с высокой кучи! Буду мять всё, что под руку ни подлети! Ну хотешко перед смертью наемся вволюшку!
Никакой диетологини!
Я стал наворачивать всё.
— Ты чего всё вподряде лопаешь, как свинёнок? — пытает за столом родитель. — Иль думаешь, что в рот полезло, то и полезно?
Мамушка и заступись за меня:
— А ему, Павлуша, врачевцы разогрешили, — заикалась и жалко моргала она.
— Чему только этих колпаков и учат! — хищно обсасывал наш хан лошадиные бивни. — У этих халатов по семь пятниц на неделе! То строго держи диету. Всё молочное. Всё несолёное. Соки… А то… — скосил на меня угрюмый взгляд. — Ишь ты! Рвёт селёдку, как шакалёнок козе горло!
— Голодом, Павлуша, ещё никто от болезки не откупился… Хочется малому есть. Значит, дело к поправке мажется.
А когда мы остались одни, мамушка и плесни:
— Ты, сынок, ешь, ешь взаподрядку всё, что душеньке мило. Ешь, да не ленись пройтись-пробежаться когда. Когда побегаешь, по себе знаю, оно вкусней естся. Ты бегай. Мне сдаётся, это к пользе. Стрясывай с себя больную пухлоту.
Я начал много ходить. Стал по утрам обливаться холодной водой в тазике. Зуб на зуб не приходит. А я знай полощусь. Но бегать-таки не отваживался.
Сам по себе я не мог бегать. Мне надо за кем-нибудь бежать. И без видимой причины по деревне неловко пластаться. Скажут, сбился дурёка с ума.
И надумал я из школы и в школу пришпоривать за грузовиками, за тракторами, за повозками.
Оденусь, бывало, и к окну. Время идти. Я стою. Выжидаю.
3авидел что на колёсах и задал бежака следом.
Раз за вечерей родитель и накатывается:
— Ты чего за машинами гоняешься, как бобик? Только что не обгавкиваешь…
Мамушка и тут поверни дело ясным лицом ко мне:
— Врачея, Павлуша, велела. Бегать ему надушко.
— А за аэропланом скоро повелит скакать?
— Да обскачет и аэропланий твой, будь у малого велосипедка. Давай-но укупим… Парубец у нас счастливуха. Что да, то да. Проверял вон облигацию и выиграл.
— Ну, коли самолично облапошил государство, возьми ему в премию этот хвостотряс…
На дворе ещё первый толчётся свет. А я на своём новом конике и завейся не в Скупую Потудань, так в сам Нижнедевицк. Что туда, что туда в один конец двадцать километришков. К урокам я поспевал обернуться. И так изо дня в день.
Велосипед, бег и вода отпихнули от меня врачей. Здоровому врач не надобен!
К концу школы я окреп. Забросил валенки.
9
Намечтал я шатнуться в сельский институт да вернуться в Синие, как мамушка, агрономом. Свой растить хлеб горел.
А дружки и подкуси:
— Или ты, товарисч, пупканутый?[23] Ну какой из тебя студент прохладной жизни? Да иди ты пустыню пылесось![24] Тебя ж по здоровью к институту не подпустят на ракетный выстрел!
Я и фукни им всем в глаза:
— Ёшкин кот! На спор! Да я в любой амансаран[25] без звука промигну! По здоровью вломлюсь даже в само ракетное военное училище!
И проскочил, курий мой лоб! Не ударил в грязь яйцом.
Делать нечего. Надо учиться, курсант Липягин[26]!
В грамоте я был не в последних. В школе на второй год не отсаживали. Трояков не хватывал. Из четвёрок да из пятёрок никогда не выпрыгивал.
То да сё.
Вот уже на носу и распределиловка.
Первый раз в жизни задумался я, горелый колышек. За голову схватился.
Мамушка родная! Да какой из меня вояка?! Какой из меня службист? Воротничок вечно застёгнут! Встань по команде! За стол по команде! Ложись по команде!.. Даже, пардонушко, на горшок и то по команде! Всю житуху по команде! Не-е… Не гожо… Не хлебать мне эти щи!
Ёшкин кот! Что же предпринять?
Сесть за
