Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов
Вдруг Глафира помертвела и тихо опустилась мне на руки… Этот удар, казалось, решил судьбу ее жизни. Между тем, как мы суетились около нее, незнакомый покупщик расплатился, взял перстень и исчез. Глафира опомнилась и я, посадив ее в карету, возвратился домой с досадой, с грустью в сердце. Оно было полно темного, зловещего предчувствия.
Вечером, приехав к Линдиным, я был поражен болезненным видом Глафиры и необыкновенною веселостью Петра Андреича. Он не замечал, по-видимому, ни страданий дочери, ни скуки гостей и был занят одним Вашиаданом (Петр Андреич вспомнил, наконец, имя своего старого приятеля), который приехал прежде меня и успел уже со всеми познакомиться. Если бы не голос его да фиолетовые очки, я не узнал бы в нем важного, таинственного соседа моего по театру: он был говорлив, весел, развязан и нисколько не казался стариком в шестьдесят лет.
Это новое приобретение, как выражался Линдин, утешало его до крайности; он восхищался заранее своим Чацким. Причина его восторга была понятна; но что произвело такое сильное потрясение в Глафире? Уже ли одна неудача в покупке перстня? Она не была так малодушна. Или голос Вашиадана пробудил в ней воспоминание о потерянном друге? Ясно было лишь то, что она скрывала в груди своей какую-то новую и страшную тайну; но изведать оную не позволяли ни время, ни благоразумие. Однако я решился спросить ее, в состоянии ли она играть сегодня. Этот вопрос вывел ее из задумчивости.
— Разве вы почитаете меня больной? — спросила она в свою очередь.
— Не больною, но расстроенною от давешнего… Она прервала меня с живостью: "Не договаривайте; в самом деле, я не знаю, буду ли в силах играть теперь; но, чтоб не огорчить батюшку, постараюсь преодолеть свою робость".
— И будто одну робость? — спросил я испытующим голосом.
— Господа, господа, — провозгласил Петр Андреич, хлопая в ладоши, — что же наша репетиция? Все актеры налицо — начнемте…
Во весь вечер чудный гость Линдина был в полной мере героем и душою общества. Нельзя было надивиться той свободе, с какою он, как бы сам того не примечая, переменял обхождение, разговор с каждым из собеседников, умел применяться к образу мыслей, к привычкам, к образованности каждого, умел казаться веселым и любезным с девушками, важным и рассудительным со стариками, ветреным с молодежью, услужливым и внимательным к пожилым дамам. К концу вечера он получил двадцать одно приглашение; однако, по-видимому, не желал умножать знакомств и уклонялся от зовов, говоря, что едет из Москвы немедленно после представления, в коем участвует лишь из дружбы к старому своему приятелю.
— Что тебе за охота, Петр Андреич, — сказал один пожилой родственник, — выбрать такую вольнодумную пьесу для своего представления?
— А почему же не так? — спросил озадаченный Линдин.
— В этой комедии, прости господи, нет ни христианских нравов, ни приличия!
— А только злая сатира на Москву, — подхватила старая дама. — Пусть представляет ее в Петербурге — согласна; но не здесь, где всякой может узнать себя.
— хуже для того, кто себя узнает… это было бы даже весьма пикантно, — сказал какой-то русский литератор в очках. — но какое оскорбление вкуса! Вопреки всем правилам комедия в четырех действиях! Не говорю уже о том, что она писана вольными стихами; сам Мольер…
— Вольные б стихи ничего, — возразил первый мужчина, — только бы в ней не было вольных мыслей!
— Но почему ж им и не быть? — спросил один молодчик, племянник Линдина.
Почтенный враг вольных мыслей вымерил главами дерзкого юношу.
— А позвольте спросить, господин умник, — сказал он, — что разумеете вы под этими словами?
— Я разумею, — отвечал, покраснев и заикаясь, наш юный оратор, — я разумею, что вольные мысли позволительны и что без этой свободы говорить, что думаешь…
— Мы избавились бы от многих глупостей? Не то ли хотели вы сказать?
Сии слова были произнесены нараспев и таким голосом, который обнаруживал сосредоточенную запальчивость и при первом противоречии готов был разразиться громом и молнией.
Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он стал уговаривать старого родственника, чтоб он не горячился и тем не расстраивал своего драгоценного здоровья.
— Слушай, Петр Андреич, — отвечал тот после грозного молчания, — если завтра ты повторишь свое безумство и сыграешь перед публикой эту комедию, то я не я… увидишь!
Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из комнаты.
— Желаю знать, чем кончится эта тревога; но я… я… О! Я поставлю на своем, — сказал Линдин в великодушном порыве сердца. — Хотя бы тысяча родственников против, а "Горе от ума" будет сыграно.
— Однако… — заметила жена.
— Не слушаю, — отвечал муж.
— Но если, в самом деле, эта пьеса заключает в себе вольные мысли?
— Ну, сократим ее.
— Она сокращена и без нас.
— Ну, в таком случае мы… Этак я и не найдусь.
— Всего лучше сократить ее вовсе, — прибавил литератор с улыбкой само довольствия.
— Давно бы так, — воскликнуло несколько старушек.
Линдин был как на иголках. Гордость и неуступчивость боролись в нем со страхом.
— По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семь, на генеральной репетиции, — сказал он, смягчив голос, — а там… увидим.
Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан вошел в гостиную.
— Непредвиденные обстоятельства, — сказал он после первых приветствий, — заставляют меня оставить Москву ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь; однако, желая по возможности облегчить вину свою перед вами и, хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все свои дела и последний вечер посвящаю вам: располагайте мною.
Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный предлог к отмене представления, которого теперь столько же страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда, тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения: блеснуть пышностью, вкусом и даже — если не ошибаюсь — своей дочерью; но еще тяжелее идти против общего мнения.
Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не была, как прежде, приправлена шутками и остроумием Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с прочими
