Истопник - Александр Иванович Куприянов
Рассвет тронул розовым вершину хребта. Костя увидел, что уступы бетонного портала тоннеля тоже покрылись белыми узорами. Оттепель. Весенние циклоны приходили издалека, с Охотского побережья. Метеорологи Ургальской станции говорили, что циклоны зарождаются в предгорье Джугджурского хребта, более протяженного и мощного, чем Дуссе-Алинь, проходят амурскими долинами, упираются в Сикачи-Алян и только потом, окрепнув в пути, поворачивают и со страшной силой обрушиваются на Дуссе-Алинь. Пуржило три-четыре дня без остановки. Белая мгла накрывала тайгу, скалы, ручьи и лесотундру. Протяни собственную руку перед глазами – не увидишь в мареве. Кто-то стонал и ухал в ущелье, там, где уже ломала лед дикая река Чёрт. Раскачивались и скрипели над головами вековые кедры. Морока тому охотнику, кого весенняя непогода застанет на тропе. А нередко и беда. Нужно лепить из снега юрту, наподобие эскимосского иглу, и пурговать несколько дней.
Костя заторопился, потому что сегодня решил развести костер и проверить поставленные в распадке на соболя петли. Потому и взял с собой охотничьи лыжи. И старательский лоток, не удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.
И самородки они тоже перекатывали.
Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.
Сердце у Кости заходится…
Вот же они, вот!
Заблестели на дне лотка.
Надо спешить. Золото любит фартовых.
Но была и зупинка.
Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.
Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.
Он вернулся к воспоминаниям.
К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.
С вороватыми глазами и скупыми движениями.
Вороватыми-вороватыми – какими же еще!
Только Сталинка, Говердовская, считала их невинно осужденными.
За что и поплатилась.
А командир Бамлага, генерал Френкель, и сам Костя думали по-другому. Скупыми движения заключенных были потому, что опытный зэк-сиделец бережет свое тело каждую минуту. Больше беречь его некому. Френкель сформулировал точно: «Любой заключенный нам нужен первые три месяца…»
На Дуссе-Алине зэки жили подольше. Некоторые – по два-три года.
В студенческой жизни Костя оказался чужим. А там, у тоннеля, среди овчарок, багульника и колючей проволоки, он был свой.
И он был счастлив. Совсем недолго.
Там он встретился со Сталиной Говердовской.
Полюбил ее.
И потерял.
Эх-эх!
Если бы можно было вернуться назад.
Костин охотничий путик большой добычи не приносил. Но за нынешнюю зиму, небывало теплую и снежную, Костя добыл в кулёмки с десяток искристых соболей. Искусство установки самоловов, петель и кулёмок на зверька досталось ему тоже в наследство от отца. Как и охотничья собака.
За лагерные и городские годы Костя опыта не растерял. Не пропил его в кутежах по блатхатам города юности. Так красиво Комсомольск называли тогда в газетах. Для кого-то он был городом юности.
А для большинства – городом смерти.
А еще он торопился по другой причине.
Костя боялся рассветного часа, когда в тяжелом сумраке он ступал на тропинку, ведущую к порталу.
Все чаще ему стало казаться, что зэки шагают следом. Они идут на огонь раздуваемого Костей костра.
У зэков всегда так. Где огонек, там и рай. И блатные и политические костер называли одинаково: Ташкентом. Первыми шли доходяги, совали в пламя свои красные и скрюченные лапки со следами цыпок и чесотки между пальцами. Бригадиры подходили последними. Грубо расталкивали зэков и садились к костру спиной. Грели натруженные кости. Костер – главное спасение для зэка в промозглой тайге. Но и наряд не дремлет: «Занять рабочие места!»
Нет норматива сидения у костра.
Тут как совесть старшему наряда, сержанту, подскажет.
Костя сложил заранее нарубленную сухую щепу шалашиком, в основание сунул бересту. Потом пошли полешки покрупнее, а уже потом березовый швырок. Бревнышки такие, которые можно перекидывать одним броском.
Огонь весело сожрал щепу, перекинулся на поленья, затрещали березовые чурки. Да и ветерок помогал.
К утру он не стих и дул уже не набегами, как тундровый зверек. Ровно, как из трубы, тянуло из глубокого распадка.
Костя спиной чувствовал – идут…
Четыре колонны зэков появлялись каждое утро.
Одна от березовой рощи, где до сих пор виднелся черный шрам просеки. Там валили лес для пилорамы. Другие зэки понуро брели с поляны. Той самой, где раскинулось кладбище. Ровные ряды колышков с затесями. На них химическим карандашом писали номера умерших.
Третья колонна тянулась из промзоны. Шагали бетонщики в почти окаменевших от цемента робах. Крупнотелые тетки-проходчицы, костистые и высокие, наползали по гребню сопки. Снегу наметало там почти по пояс. Казалось, что проходчицы ползут по снегу.
И наконец, тачковозы скрипели тачками по мосткам от склонов сопок.
Там они набирали грунт для отсыпки трассы.
Шли на пламя Костиного костра.
Ну… Зэки да зэки.
Сколько их Костя повидал на своем веку. Жалкие, сгорбленные, выражение лиц или настороженно-злобное – зэк всегда готов к тычку, окрику и удару, – или скорбно-тупое. Мутный взгляд под ноги. Зэк редко смотрит в лицо конвоира.
Колонны объединяла одна странность, она пугала Костю.
Телогрейки и бушлаты у зэков были… красного цвета!
Цвета крови.
Словно четыре кровавых ручья текли по склону сопки и впадали в тоннель. Оттенков красного было несколько. Бригадиры и нарядчики шагали в темно-алом, как будто бы бархатном. Цвета бордовых кулис в каком-то театре. Может, Большом – главном театре страны, который так любил товарищ Сталин. Рядовые зэки шли в кумачовых телогрейках.
Словно лепестки маков, телогрейки трепетали на ветру полами.
Зэчки, все-таки, наверное, потому что женщины, были одеты в малиновые бушлаты. Цвет менялся, если Костя переводил свой взгляд с одной колонны на другую. Потом он внезапно догадался. У него же высокое давление! И потому так кровавит в глазах. Но ничего не мог с собой поделать.
«И мальчики кровавые в глазах». Вспоминалось откуда-то, из тайников студенческой памяти. Только тут были не мальчики, а тетки и мужики. В бушлатах, подпоясанных веревками.
Костя слышал их шаги.
Все ближе и ближе.
Резко поворачивался.
Он надеялся, что видение пропадет.
Не пропадало.
Он видел лица зэков. Прозрачные и белые, словно картонные маски, выкрашенные белилами. Изморозью были покрыты их брови и ресницы.
