Виктория. Искусство жить без нижнего белья и угрызений совести - Екатерина Каляева
– Давай, раздевайся, – сказала Берта, подмигнув мне и усмехнувшись.
– Ну нет уж, я в другой раз.
– Если ты не разденешься, я скажу бабушки Фе, что ты сказала, что ее пирог из папайи был противный на вкус. Она тебя прикончит. Ну а там патологоанатом все равно тебя разденет. Короче, легче сейчас. Кстати, бабушка Фе скоро тоже будет здесь.
Я расхохоталась в голос.
Берта откинулась назад, оперлась на локти и теперь смотрела на меня сквозь темные очки, слегка улыбаясь.
– Давай. Сейчас солнце самое то, чтобы представить ему свои прелести. Ты же не хочешь этих дурацких белых треугольников на груди и полосок на спине.
– Я живу с ними всю жизнь и не жалуюсь. Ничего плохого в них нет. Лучше полоски, чем все будут видеть мою голую грудь.
– Грудь – это часть тебя. При том красивая, а ты прячешь. Вот будет у тебя трое детей и дряблая кожа, тогда твои аргументы будут засчитаны. Сейчас нет. Тем более что мы на пляже. Здесь это нормально. Я же не на площади тебе предлагаю раздеваться. Вон, смотри, красотка тоже никого не стесняется.
Молодая особа немного поодаль от нас последовала примеру моей подруги и тоже сняла рубашку. Теперь она сидела по-турецки и забирала волосы в хвост.
Я огляделась по сторонам. По правде говоря, мне жутко хотелось попробовать.
– Можно смотреть – нельзя трогать. Золотое правило.
Берта откинула свои кудри назад.
– Я провалюсь сквозь землю, – прохныкала я.
– Дорогая, ты улетела за тысячи километров от всех тех, кто мог бы тебя осудить. Здесь все проще. Люди нормально относятся к голой груди. Снимай уже свой панцирь и наслаждайся мужскими взглядами.
Я задумалась. В словах Берты было зерно истины. Просто дело в том, что и здесь, в этой прекрасной свободной от предрассудков стране, я сразу же умудрилась найти того, кто, как мне казалось, точно осудит. Пришла к тому, от чего уходила. Разумеется, я имела в виду Маркуса.
На горизонте показалась бабушка Фе. Вразвалку она приближалась к нам. Фернанда была одета в красивый сарафан лавандового цвета, доходящий ей до самых щиколоток, и широкополую соломенную шляпу. В ее руках была огромных размеров сумка-мешок, из которой на половину торчал пляжный зонтик.
Мое лицо расплылось в улыбке. Это женщина несла в себе огромное количество тепла.
– А у меня для вас кое-что есть.
Фернанда вынула из сумки контейнер.
– Пирог с папайей! – воскликнула я. – Он просто чудо! Мне очень понравился в прошлый раз!
Берта рассмеялась.
В этой компании мне было невероятно комфортно. В свои семьдесят четыре Фернанда наслаждалась жизнью на полную катушку. Пекла пироги, ходила на пляж и покупала красивые платья. В то время как я в свои двадцать восемь сидела и ныла, что в моей жизни нет причин для радости.
– А ты почему до сих пор одета, дорогая?
Я не ожидала от Фернанды такого вопроса.
– Представляешь, ба, Вик считает, что это неприлично. У них в России так на пляже не делают, и она стесняется.
– Ты же понимаешь, милая, суть не в том, что тебя осуждает за твои поступки кто-то другой. Ты сама себя осуждаешь. Не важно где. В России или в Испании. Да хоть в чопорной Англии. Делать можно все, что твоей душе угодно. Главное, оценивать себя самостоятельно, а не отдавать это право кому-то другому. Думаешь, здесь не найдется тех, кто осудит? Поверь мне, этими праведниками кишит любая страна, которая считает себя продвинутой.
Я посмотрела на бабушку Фе очень внимательно. Потом сняла кепку. Потом футболку. Затем бюстгальтер. И легла спиной на камни обнаженной грудью вверх.
– Совсем другое дело.
Мне было непривычно, но от чего-то очень радостно. Ветер приятно обдувал мое тело, и по коже, которая не привыкла ощущать подобное, бежали мурашки.
Мой отец никогда не принял бы подобного поведения. Он с детства внушал мне нормы, за рамки которых нельзя выходить, но никогда не рассказывал мне о том, что будет, «если». Он не допускал в моей голове даже мысли о том, что в жизни можно совершать неправильные поступки. Он рассказывал мне, как надо. Надо быть хорошей девочкой и одеваться прилично. Надо учиться только на пятерки. Надо говорить вежливо. Однажды, когда мне было лет десять, я сказала при отце неприличное слово. Я не выругалась матом и даже никого не обозвала. Тогда отец просто развернулся и вышел из комнаты. Он не разговаривал со мной весь вечер. Полный игнор. Всем своим видом он показал мне, что после содеянного я больше не достойна его внимания. Не заслуживаю любви. Я больше не принята им. Самым дорогим мне на свете человеком.
А еще у нас была традиция: если кто-то приходит в дом, его обязательно нужно встречать в дверях и стоять с ним в коридоре, пока он не разденется и не будет готов пройти в комнату. Можно даже молча. Но нужно там быть. В тот раз я что-то готовила. Кажется, это были котлеты. Мне было, кажется, лет двенадцать. Когда отец позвонил в дверь, я быстро открыла ее и побежала на кухню, чтобы котлеты не сгорели. Спустя несколько минут отец зашел на кухню и сказал: «Если ты еще раз позволишь себе меня не встретить, я уйду и больше не приду». Этого было достаточно, чтобы больше я никогда не нарушала правило. Я понимала, что останусь одинока, если не буду вести себя так, как мне сказали. Буду лишена любви. Буду ее не достойна.
Самое страшное было в том, что я искренне ему верила. Я привыкла оценивать свои поступки через призму отцовского взгляда. Выдавать его мнение о себе за свое собственное. Он никогда не говорил мне напрямую, что я поступила плохо. Он показывал мне это отдалением. Дистанцированием. Он уделял мне свое внимание, только если я вела себя хорошо. Правильно. Если я что-то делала не так, он перекрывал мне поток любви. Той, от которой я зависела. Будучи ребенком, а потом и превратившись во взрослую, но, как выяснилось, совершенно не самостоятельную женщину.
Я привыкла к этому. Бабушка Фе была полностью права. Как же все было, оказывается, прозрачно. Ведь это тяжело – брать на себя ответственность за свою жизнь. Оценивать себя и свои поступки самостоятельно. Я так привыкла, что это делал за меня отец – давал
