Влас Дорошевич - По Европе

Конечно, он не носился кошмаром в эту ночь над Сен-Жерменским предместьем, как носился когда-то над средневековыми городами.

— Костюмы дьяволов недурны! — сказала дама даме.

— Да. И декорации эффектны.

Вот и всё впечатление от ада.

Спектакль имел успех. Он очень, действительно, красив. Каждую минуту казалось, что перед вами ожившие и движущиеся картины великолепных мастеров.

Антрепренёр в выигрыше, но аббат Жуэн потерпел поражение.

Мистерия не воскресима.

Это было хорошо в те времена, когда весь город готовился постом к мистерии. А исполнители почти с ужасом приступали к своим ролям.

Теперь на мистерии приезжают после позднего очень хорошего обеда — и все отлично знают, что перед ними актёры занимаются своим ремеслом.

— Мистерии не воскресить, как не воскресить средних веков! — должен был сказать себе с отчаянием в этот вечер аббат Жуэн, фанатичный проповедник церкви св. Августина.

Со странным чувством я выходил из театра.

Мне казалось, что я присутствовал при последних конвульсиях умирающего. И что этот умирающий — католичество.

Католичество, которое крепко держит в своих руках Испанию, наполовину Италию, — католичество, которое, благодаря своим миссионерам, страшно растёт в новых, некультурных странах, — католичество, мне кажется, всё проиграло в цивилизованном мире, если оно делает такие отчаянные попытки, идёт на риск даже профанировать святыню, которую проповедует.

Это — попытка умирающего встать.

Одна из последних попыток, — сколько бы представителей Сен-Жерменского предместья ни явилось на мистерию, желая «подать хороший пример массе».

В конце концов это был спектакль, как всякий другой. Сыгранный людьми, которым всё равно, что ни играть, перед людьми, которым всё равно, что ни смотреть.

Единственное отличие этого спектакля от всякого другого состояло в том, что кавалеры были не в белых, а в чёрных галстуках.

— Мистерия! Надо надеть чёрный галстук!

Это — единственная мысль, которую пробудила мистерия.

Времена меняются

С величайшим интересом я шёл смотреть Boule de Suif[29], — новую пьесу, которую только что поставили в театре Антуана.

Вы помните этот чудный рассказ Мопассана? Он переделан в комедию. Во Франции переделки свирепствуют не меньше, чем у нас. Наше время ничего не создаёт, но всё переделывает. Говорят, египетские пирамиды скоро будут переделаны в великолепные отели. В литературе нет новых художников, зато сколько угодно превосходных мастеровых. Ни одного пера, но масса отличных ножниц.

Итак, я шёл в театр с особым интересом.

Пьеса бьёт по раненому месту. Она воскрешает в памяти поражение, унижение, позор.

Действие, — вы помните, — происходит во время франко-прусской войны.

Прусский лейтенант третирует французов и самодурствует над ними, как ему угодно.

И у них не хватает духа даже осадить наглеца.

Он не удостаивает отвечать на поклоны, принимает графа Губер-де-Бревилль, почтенных коммерсантов Луазо и Карре-Ламадон в халате, задрав ноги на камин, не давая себе труда даже повернуть голову в сторону просителей.

Он не разрешает им и их жёнам ехать дальше.

— Я так хочу. Вот и всё.

Он доходит до того, что требует едущую с ними Boule de Suif к себе для развлечения.

— Вы не поедете до тех пор, пока она не придёт!

И вся эта почтенная компания унижается до того, что уговаривает кокотку Boule de Suif «пожертвовать собой» и пойти к прусскому офицеру.

Вспомните историю Юдифи и Олоферна! Юдифь была героиней! Это был подвиг с её стороны! Ей удивляются, и её прославляют целые тысячелетия!

Мне было интересно, как будет смотреть всё это французская публика.

Я выбрал не первое представление, с его исключительной публикой, а обыкновенный воскресный день, когда театр переполнен обыкновенной, средней публикой, взятой из самой сердцевины народа.

Появление на сцене прусского лейтенанта вызвало лёгкий смех.

Но в этом смехе не было ничего злого. Ничего враждебного.

Добродушно смеялись над мужчиной, который затянулся в корсет, чтоб вытянуться в ниточку.

Добродушно и презрительно смеялись над великолепным графом, над почтенными коммерсантами, когда они из трусости глотали оскорбления.

От души хохотали, когда эти порядочные женщины и порядочные мужчины уговаривали кокотку «совершить подвиг» — пойти к прусскому офицеру.

Но вот, наконец, гром аплодисментов. Каких аплодисментов! Всего театра. Аплодирует партер, ложи, галереи, раёк.

Это Фолланви, старуха-крестьянка, хозяйка постоялого двора, где арестованы французы, говорит о войне.

— Разве не мерзость убивать людей, кто бы они ни были? Будь это пруссаки, англичане, поляки или французы!

Эти слова покрыты треском аплодисментов.

Артистка должна прервать монолог.

— Отомстить за себя дурно, потому что за это наказывают! — продолжает она. — Но когда уничтожают наших детей, когда за ними охотятся с ружьями, как за дичью, это очень хорошо: кто больше убьёт, того награждают орденами!

Снова гром аплодисментов всего театра.

Аплодисменты не прерываются. Театр дрожит от аплодисментов.

Кто-то один свистнул.

Но этот свисток утонул в буре новых рукоплесканий.

— Так каждый вечер! — сказал мне потом один из актёров.

Во всей пьесе эти две фразы и имеют огромный успех.

Я шёл из театра холодным, почти морозным вечером и вспоминал прошлое. Такое недавнее-недавнее прошлое.

На самой красивой площади во всём мире, на площади Согласия, ясным, тёплым и светлым весенним утром происходила манифестация перед траурной статуей Страсбурга.

Молодая женщина, эльзаска родом, с огромным чёрным эльзасским бантом из муаровых лент на голове, водила в Маделен причащать своего сынишку.

Она купила букет фиалок в два су, чтоб ребёнок возложил этот букет на статую Страсбурга.

— Пропустите ребёнка! Пропустите ребёнка.

Но толпа была слишком густа.

— Ребёнок несёт цветы Страсбургу!

Его схватили на руки, подняли над головами и передавали из рук в руки.

Так в церкви передают свечку святому.

Момент, когда он положил свой букет на колени статуи, — какое-то безумие охватило всех.

— В Страсбург! В Страсбург! — кричала молодёжь.

Воздух дрожал от аплодисментов.

Счастливая мать рыдала!

Многие в толпе плакали.

Ребёнка снова передавали из рук в руки, целовали, пока он, наконец, не заплакал и не начал проситься. Овация подействовала на него расслабляюще.

Это было всего восемь, много-много девять лет тому назад.

Лицо женщины, изображающей Страсбург, в то время было закутано чёрным флёром, пьедестал убран венками, траурными лентами и золотыми надписями, которые горели на солнце, призывая к мщению. И всегда вы находили у ног статуи несколько букетов, которые не успели ещё завянуть.

Ветер истрепал чёрный флёр и разнёс его обрывки, как чёрную паутину.

Иногда бывают манифестации. Иногда. Когда хотят сделать неприятность правительству, которое терпеть не может никаких манифестаций.

Высохшие цветы сгнили под непогодами.

Металлические венки заржавели, почернели, с них слезла краска, дожди смыли надписи с лент.

И вся статуя Страсбурга напоминает забытую могилу, которой больше никто не посещает.

— Иногда… В годовщины… По обычаю…

Так бывает, когда умирает старая бабушка.

Сначала ездят к ней на могилу. Потом перестают.

Её не забывают совсем. Накануне годовщины её смерти говорят:

— Ах, да! Пусть няня завтра съездит к бабушке на могилу и отслужит там панихиду.

Tempora mutantur, et nos mutamus in illis.[30]

Может быть, это плохо. Может быть, это хорошо. Но это так.

Эмбер (Интервью с Парижем)

«Avez vous vu m’dame Humbert?»

Это было этим летом.

— Mesdames! Messieurs! Посторонитесь! Посторонитесь! Дорогу г. министру!

Проходил удивительно похожий на В. И. Сафонова, «маленький аббат» — г. Комб.

— Вот бы спросить у него, где теперь m-me Эмбер? — засмеялся в толпе господин.

— А разве Комб знает? — спросила стоявшая рядом хорошенькая женщина.

— Tiens![31]

Он только презрительно оттопырил губу и свысока взглянул на хорошенькую собеседницу.

«Стоит с такой дурочкой разговаривать?!»

Меня это, чёрт возьми, заинтересовало.

Я решил проинтервьюировать Париж. Что думает Париж, весь Париж, всё население о деле Эмбер?

— А что, правительство знает, где теперь m-me Эмбер? — спросил я у извозчика.

Извозчик даже остановил лошадь.

— Правительство?

Он повернулся ко мне на козлах с раздражённым, почти бешеным лицом.

— Прежде всего у нас теперь нет никакого правительства! Есть банда изменников: Комб и К°. Знают ли они, где теперь m-me Эмбер? Ха-ха-ха! Знаю ли я, где теперь вы? Должны знать, если m-me Эмбер заплатила Комбу 5 миллионов, мошеннику Валле 3 миллиона…