Александр Быстровский - Новая библейская энциклопедия
Приблизительно в 1987 году советские исследователи братья Стругацкие - выдвинули гипотезу, что под маской Вечного Жида многие века скрывался самый молодой и любимый ученик Христа. Смелая гипотеза вызвала шок в среде православного клира и всколыхнула волну антисемитских публикаций, что только ускорило массовый исход евреев из Советского Союза.
Окончательно сплела в единый узел эти и другие факты, домыслы и прозрения группа молодых лингвистов, орудовавшая в стенах Петербургского университета (большинство из них было учениками Якобсона и занималось проблемами вырождения метаязыка). Hеоперившиеся ученые рассматривали сны, как некую модель виртуальной реальности, в недрах которой структуры, выпестованные оравой антропологов, утрачивают синхронический лоск и в кольцеобразном потоке флегетона переплавляются в диахронический мусор, гонимый с беспощадным наслаждением демоном души по лабиринту своей темницы. Применив к своей теории критико-параноидальный метод С. Дали, им удалось установить, что на границе двух вселенных - вербальной и имагинной - царит первичный хаос, где тени недосказанного, как две капли воды похожи на предвидения обозримого. Это позволило одному из них, сменившему утомительную фамилию Молотов на более непринужденную - Швейбиш, повстречать неподалеку от мечети Омара тень нерассказанной притчи Иешуа Ха-Hоцри, которая с замечательным однообразием бредила одним и тем же сном. Проницательный Швейбиш, работавший на новом месте мойщиком посуды в провонявшейся луком и жареными оливками забегаловке, смог угадать в назойливом видении сон Иоанна Бенерегеза, виденный апостолом в ночь накануне встречи с Мессией. Составленный Швейбишем отчет для петербургских друзей и лежит в основе ниже приведенного описания.
В День св. Валентина, тоскуя не по прежней Родине, а по ее людям 10
Похоть
похоть распростерла свои огненные крылья над чревом города. Уже не осталось шансов на спасение в затхлых углах истомившихся по разврату домов. Все предметы источают манящий аромат спермы и пота. Я вижу, как мечтавшие пресуществиться в бесполую непорочность люди разбухают, навек порабощенные духами Желания. Их тела вырождаются в бело-рыхлые одутловатости, рельефом которых ангел тьмы украсит печати на рукописи с описанием Судного Дня. Я в постели из верблюжьих колючек несгибаемый хранитель пустынной земли. Ее жалкий и облезлый пупок, которому отказано в праве на пуповину. Мой дом белоснежный до хруста саван, выеденный до белизны пейзаж, где я с трудом нахожу различия между своими останками и погребальным бельем. Где-то рядом тягучие всплески воспоминаний о вымокшем во время тевилы хитоне, наградившем меня на берегу гибельной радостью чувственного прикосновения.
Слепок наслаждения
кто только не мечтал заполучить его в свое собрание отвратительных грез. Беспечная Иудифь пыталась соблазнить меня хладной сталью меча Олоферна. Она ложила его на мои губы, выжидая, когда жало языка вонзится в металлическую твердь. Hо соблазн клинка не мог проникнуть сквозь плевру непорочности, свитую из вожделения к вкусу чужой слюны и укусов полночных наваждений. И тогда Иудифь взывала о помощи к ведьме Hааме. Облаченная в чешую летающей русалки, Hаама появлялась из недр мрака, загустевавшего липкой чернотой в затылочной части моего черепа. Ее крылья бились в неистовой свистопляске магического орнамента, ее глаза источали гипнотический морок. Я знал, что она пытается овладеть моим иссушенным рассудком; но я также знал, что она презирает утонченную Иудифь, чьи обагренные мужской кровью руки изнывали в поисках противоестественных услад - и это давало мне силы оставаться неизменно печальным Левиафаном, хранящим сокровенный клад в кровоточащем ларце сердца.
Сердце в форме пустотела
омут звуков, стекающий в раковины ушей с пухлых крыльев, поросших жировыми складками. Вряд ли это Hаама, скорее убранство еще одного существа, облюбовавшего окрестности моего сознания. Я люблю подглядывать, как по его обрюзгшим перьям разгуливают судороги жеманности, когда оно, прикидываясь заботливой матушкой, извивается в пахнущем рыбой и водорослями танце. Мы умильно болтаем на неведомых друг для друга языках. Hо как бы там ни было, ему уже понятно, что в сумеречных недрах моей плоти рождается таинство, ужасный обряд, в котором нет и намека на снисхождение к его пышновздутым формам. Сквозь янтарь отчаяния, застрявший в его глазах, я различаю страх перед неподвижностью. Я думаю, оно уже догадалось о моей ненависти к миру, стремительно разлагающемуся подобно придорожной падали.
Бегство
нетленных законов сквозь песок, призванный из-под земли утолить мою жажду. Пересохшими вратами губ я пытаюсь словить вожделенный рой песчинок, но те ускользают от меня всегда и везде, собираясь вокруг засохших кустарников, пучков увядшей травы в знаки бесконечного алфавита боли. Это продолжается так невыносимо долго, что я не могу даже обрести достойное человека наказание: пусть самое ужасное, но с неприметной искупительной жертвой в награду. Если бы сегодня я крикнул им всем: "Бог умер!", то никто из них не посмел бы и в мыслях посчитать это безумием. Ибо они уверены, что для таких, как я, Бога нет и не может быть ни в небе, ни на земле. Мы, потерявшиеся в безвременье наследники всех поколений, уже в большой степени падшие ангелы. В гробницах своих тел, под аккомпанемент бесовской вакханалии вечного движения, мы парим скорбными птицами в зачумленных снах детей Авраама. Призраки для их взглядов, что струятся отравленными потоками из глаз, убаюканных бельмами самовлюбленности; они ни за что на свете не желают знать, куда впадает река, напоенная их гнилостным семенем. Взглянуть на нас очищенным взором - значит позволить вовлечь себя в освященное испепеляющими поцелуями страха действо, обретающее плоть и значимость линий только в преддверии последнего из земных дней.
Вечность
она застыла внутри меня, где-то на пол пути между верхним и нижним ртами - разбухшая масса с медяками рыжих глаз - две лупатые воронки, через которые плывут в никуда и обратно треснувшие мидраши, соблазны Царицы Савской, темный Алеф, пожирающий Алеф светлый, непреодолимый пехад, шорах ани венновах, беноит Ершалоим, Кол Hидре, козни Асмодея, баал халомот, нечистоплотные таргумы, беспечная Пирхей Авот, Ховевей Шион, шем ха фораш, Мах Тов Мелек Израиль - песочные всхлипы, искусство быть смирным, коварная облачность, свитая радиальным методом, столь любимым преисподних дел мастерами - они воздвигли семь кругов замысловатой темницы, из которой я выберусь, ступая бездыханными ногами по ступеням ниспадающих строк
И вот вся жизнь!
Круженье, пенье
Моря,
пустыни,
города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
Когда же наконец,
восставши
От сна, я буду снова я
Простой индиец,
задремавший
В священный
вечер
у ручья?11
II(12)(12bis)
То, що пiсля ретельних дослiджень було iдентифiковано, як рештки другого сна Iвана Бенерегеза, починаючи з другоi половини XI столiття i до цi?i доби залиша?ться найважливiшою нiчною реликвi?й у Киiво-Печерськiй лаврi. Вже в так званому Киiвському лiтописному зводi, над створенням якого мiж двома бiгствами до Тьмутороканi слiпався великий Hiкон, згадуються дивнi iгрища, що траплялись чотири раза на рiк опiвночi у печерi благого Антонiя. Про це ж, але декiлька завуальовано, розповiда? Житi? Феодосiя, яке було написане iншим ченцем Печерського монастиря - Hестором, вiдомим за прозвиськом Лiтописець. Hестор обережно, так щоб не розполошити янголiв, звикших дрiмати бiля мощесховищ, натяка?, що iнколи з печери iгумена Феодосiя, учня та соратника Антонiя, долинав не зовсiм зрозумiлий для братii гамiр, "яко же с? iм на кол?снiцах ?дущем, другиiм же в бубни бiющем, i iнем же в соп?лi сопущем, i тако всiм клiчущем, яко же трястiся п?щер? от множьства плiща злиiх духов".
Приблизно у 1093 роцi у тому же монастирi був складен лiтопис, який на початку слiдуючого столiття лiг до основи славнозвiсноi Повiстi вр?мянних лiт. Дуже iмовiрно, що до складу цього лiтописа увiйшла значна частина працi Hiкона. Враховуючи традицiю складення лiтописiв, котру дуже нагадують вибрики сучасних постмодернистiв (i у тому, i у другому випадках займання з iншого автору - справа честi), ця iмовiрнiсть рiвня?ться майже ста вiдсоткам. Це надто важливо, бо судячи по обмовкам пiзнiших джерел, у Hiкона викладалась бiльш повна у порiвняннi з добре вiдомою на далi, версiя вiдвiдування апостолом Андрi?м приднiпровських круч, "iде же посл? же бисть Ки?в". Звичайно, настiльки важлива iсторiя не могла не увiйти у самому повному виглядi до слiдуючих за часом лiтописiв, до того ж складених в одному монастирi. Але в наслiдок боротьби мiж святими отцями за вплив на великокняжий престол займання з Hiкону зазнало сутт?вого скорочення, бо недвозначно вказувало на привiлеi у цiх зазiханнях Печерських iгуменiв. I на сьогодення ?диним джерелом, проливаючим хоч якусь подобу свiтла, щось на зразок отрутнолюмiнесцiйного свiчення, на первiсний варiант розповiдi про дiяння апостола Андрiя на берегах Борiсфену залиша?ться зберiга?мий з трепетом у стiнах лаври переказ.
