Любовь Миронихина - Анюта

Одна горница в старом доме была раза в три просторней этой хатеночки. Но Анюте так полюбилась хатка, что она все реже вспоминала дом и совсем перестала о нем тосковать. Еще долго они обустраивали новое жилье. Полы не были достелены, ходили по одной досочке до порога, а с порога прыгали прямо на землю.

- А будет у нас хоть какое крылечко, коридорчик? - приставал Витька.

- Молчи ты, брат! - сердито отмахивалась крестная. - Какой тебе коридорчик! Глаза не верят, что хатка стоит и мы в нее влезли. Крылечко на другой год прилепим.

А пока обили войлоком дверь, вместо крыльца поставили два чурбана, на них - доску. И зажили.

Зимой, открывая дверь, Анюта ждала крика: закрывай скорей, холоду не напусти! И сама строго следила за нерасторопным Витькой. Из хаты всегда виделось, что входящий замешкался. Но скоро Анюта поняла, что это заблуждение: чем торопливей будешь стараться протиснуться в дверь, тем вернее в ней застрянешь.

Была ли такая горькая необходимость беречь тепло? Маленькая, экономная печка, сложенная не дедом Устином и мамкой, а настоящим мастером-печником, хорошо топилась и стойко держала тепло целый день. Но пока не пристроили сенцы и улица стояла прямо за порогом, все они любили играть в эту игру. Вот "влезает" неповоротливая Настя. Ее рыжий сборчатый полушубок и синяя шаль припушены инеем. Вокруг Насти бесом клубится и приплясывает мороз, белым паром путается у нее под ногами. Настя топает валенками, размахивает руками - отбивается от него как может.

- Ты погляди только, Настя, сколько ты холоду напустила! - радостно кричит Витька.

- Я его не пускала, он сам проскочил, - оправдывается крестная.

Незваный гость таял на глазах, холодом пробегался по ногам и закатывался куда-то под стол. И так несколько раз за вечер. Заходили соседки посидеть в их уютной, теплой хате, забегали Анютины подружки - то и дело хлопала дверь. Теперь их с Витькой трудно было уложить спать: хотелось посидеть подольше с книжкой или понежиться на печке, прислушиваясь к бабьим разговорам. В землянке не засиживались, там хотелось, чтобы день поскорее миновал, а новый бы не начинался.

Очень короткое время - осень и зиму - Анюте жилось хорошо. Казалось, все потихоньку налаживается, деревня отстраивается, война откатилась далеко-далеко и вот-вот закончится. Осталось дожидаться батю и Ваньку. Ну и что, что они редко пишут. Крестный не писал несколько месяцев, а потом оказалось, что он в госпитале лежал, и скоро его комиссуют подчистую. Всяко бывает.

Это позабытое чувство покоя и довольства подарили Анюте не только полные света окошки в новой хате, но и школа. В школу она всегда ходила с радостью. Даже прошлой зимой. Они сидели в нетопленых, полуразрушенных классах и пытались чему-то учиться. Через два-три часа учительница распускала их, и все разбредались по своим землянкам.

За лето пристроили новое крыло к школе - четыре просторных класса. Прислали двух новых учительниц. К ним бегали голодаевцы и "козлы", учились в три смены, и в классах сидело по сорок-пятьдесят человек. Школа безропотно принимала эту ораву, шумную и утомительную. В иной день Анюта еле доносила до дому свою тяжелую головушку, падала замертво на топчан, но засыпала со счастливой мыслью: завтра утром снова в школу.

Не столько учеба манила Анюту. Учебой их не слишком нагружали. По некоторым предметам на весь класс доставался один учебник. После уроков читали вслух домашнее задание. Чернил и тех не было, разводили сажу. Мамка научила их делать чернила из бурака. О тетрадках давно забыли, какие они есть. Писали на чем придется.

Выручала Любаша, привозила старые газеты. На газетах долго можно было писать по чистым краешкам.

С особенным нетерпением Анюта ждала из города книг. Любаша никогда не была книгочеем и считала блажью тащить в такую даль толстые тома, лучше положить в сумки чего-нибудь съедобного или в хозяйстве полезного. Зато Толик сам читал каждую свободную минутку и Анюту понимал. Он возил им с Витькой Дюма и Жюля Верна, Лидию Чарскую и Толстого. Эти старинные книги в изящных коленкоровых переплетах Толик покупал и выменивал на базаре.

Анюта жадно глотала все без разбору: любовные романы из давно ушедшей, непонятной жизни, и "Поднятую целину", Конан Дойла и Горького. Хоть какую-то струнку в ее душе, но задевала каждая книга. Сколько струн было у Анюты семь или вся дюжина? Появились и такие писатели, которые играли на всех струнах. Любимые писатели. Первый - Чехов.

Как они радовались, когда Толик выменял на картошку приложение к "Ниве" - всего Чехова! Анюта читала Витьке-лентяю "Каштанку", матери и Насте смешные рассказики. Потом Толик привез "Гулящую" Панаса Мирного. Этот роман Анюте не очень показался, но она решила побаловать своих женщин. На чтения по вечерам приходили даже соседки. Настя плакала.

Так Анюта читала и читала, и чтение стало ее учебой. А в школу ее больше тянуло из-за драмкружка и хора. Молодые, бессемейные учительницы-придумщицы затеяли драмкружок и хор. Анюта боялась выходить на сцену, даже в маленьких ролях без слов, у нее сразу ноги подкашивались и подташнивало от страха. Но сидела, как прикованная, на всех репетициях. Смотрела, как жеманится Лизка, перед парнями кривляется. И думала с горечью: я бы лучше сыграла, это надо совсем не так делать. Но не суждено было ей стать артисткой из-за собственной глупости и робости.

Другое дело - хор. Она так пела - изо всех силенок, но все равно не слышала своего голоса. Он сливался с десятками чужих. И сама она растворялась в хоре. Это было замечательно. Особенно когда репетировали с гармошкой: гармошка взрыдает, хор грянет - стекла в окнах забренчат!

Любка каждый месяц наведывалась и каждый раз ехидно спрашивала, когда же она думает перебираться в город, ведь грозилась весной, что уедет, не хочет больше оставаться в этом карповом царстве. Анюте еще меньше хотелось уезжать из дому, чем прошлой осенью. Приходилось оправдываться:

- Ну как же я уеду, Любаня! На октябрьские выступаем в школе, все деревни придут на собрание и концерт. На новый год нас в Мокрое пригласили, в клуб. А весной, может быть, в Калугу на смотр поедем, вот!

- Вас там заждались, в Калуге, как будто получше певчих не найдут, сомневалась Настя.

Анюте так интересно было жить этой осенью и зимою, что она не оглядывалась вокруг. Она даже не заметила, что с матерью творится что-то неладное. Произошло ли это вдруг, или постепенно угасала ее маманя и руки опустила, надорвавшись от непосильных трудов? Или известие дурное получила? Но Анюта зорко наблюдала за почтальоншей, как и все в деревнях.

Бывало, почтальонша из Мокрого только появится за лесом - все уже знают и как завороженные следят за каждым ее шагом: вот она уже в Прилепах, вот заходит в первую хату. к кому? Зачем? У них была молодушка в Дубровке, Алена, соседка. Она, бедная, не могла этого выдержать, убегала и пряталась, пока почтарка не пройдет. Забьется в угол, закроет лицо руками и дрожит как осиновый листок. Потом получила похоронку - и перестала бояться. и не глядела в ту сторону, когда почту разносили.

Если бы почтальонша побывала на их дворе, Настя бы сразу узнала. Соседи бы сказали, этого не скроешь. Наверное, просто устала мамка, надорвалась. Бывало, вернется с фермы, кипяточку попьет - и на лежанку. Крестная осторожненько напомнит:

- Деды такую хорошую лесинку свалили, пойдем, Саш, притянем, чего нам весны дожидаться, прилепим сенцы с кладовочкой - как хорошо, а!

Кума только виновато вздохнет в ответ:

- Не могу, Настя.

А Анюта сердито шептала:

- Не трогай ты мамку!

Давно ли крестная посмеивалась над подругой, сколько в ней лошадиных сил упрятано - две или три? Как-то Анюта выглянула в окно: бредет ее мамка с фермы, маленькая, дробненькая, как воробышек, глаз от земли не подымает. Согнулась в три погибели, как старушка.

Настя больше про сенцы не поминала. И без сенцев можно прожить. Больше всего она боялась, что кума затоскует-заболеет и с этой тоски чего надумает. Она и Анюте намекала, а потом Любаше решила пожаловаться. Как-то выбрала момент, когда кумы не было в хате, и начала разговор издалека:

- Любаш, знаешь же ты, что твой жених...

- Я все знаю, молчи, слушать не хочу! - вдруг вскрикнула Любка и руками замахала на нее.

Настя испуганно примолкла. Но Любаша тут же опомнилась и даже повинилась. Потом походила по хате, пометалась и говорит:

- Я, Настя, никогда своего жениха не вспоминаю. Помнишь, мать говорила, что мы все жестокосердные стали, бесчувственные. Я - больше всех. Про кого я думаю день и ночь, так это про отца и Ваньку. Писем нет ни от того, ни от другого. что это, Настя?

Крестная покосилась на дверь и зашептала:

- Ты смотри Сашке этого не говори. Она и так завяла, как трава скошенная.

Как будто Любаша не понимала, о чем можно, о чем нельзя говорить с матерью.

- Но похоронки-то нет, - частила крестная, боялась не успеть, вот-вот кума вернется из хлева. - А я, Любонька, живу как на вулкане, твоя мамка чудаковата, не знаешь, с какого боку к ней подойти, а у нас в Козловке, знаешь молодку, Степаненкову Раю, получила похоронку, пошла и повесилась в лесу.