Петр Чаадаев - Отрывки и афоризмы
195
Впрочем, через какие бы фазы своего существования человечество доселе ни проходило, в те ли времена, когда оно еще жило на лоне первобытной природы, или когда оно уже шествовало вперед под собственным импульсом, или, наконец, тогда, когда его развитие творчески определилось непосредственным проявлением мирового разума, никогда оно не выходило из сферы сознания; это и есть та среда, в которой протекает всякое человеческое действие; разум есть разум, он может только сознавать; с утра до ночи человек только это и делает, даже ощущения его, по мере их переживания, превращаются в его мозгу в восприятие, и это постоянное участие его разумного существа во всем происходящем с его существом физическим и создает в нем единство и делает из него нечто большее, нежели чистое разумение.
195-а
Поэтому мысль того гениального человека, который создал свое учение о науке, была верной мыслью; но никак при этом не следовало забывать, что, если человек ничего не делает помимо сознания (это совершенно справедливо), все же вне его существует нечто такое, что есть предмет его познавания, и поэтому для постижения закона самого познания прежде всего надлежит установить отношение между познаванием и его предметом. А вот это и не было сделано, занимались только субъектом, т. е. познающим, а до объекта, т. е. познаваемого, не дошли. Система, явившаяся непосредственно после упомянутой, естественно должна была все свое внимание обратить на объект человеческого познания; так в действительности и произошло. Но при этом человек растворялся в природе, во всем; это был пантеизм со всеми его последствиями. Оказалась необходимой новая реакция, при которой Я, не отказываясь от своих прав, должно было признать совершившийся синтетический факт и предстать перед лицом вселенной и божества в истине и реальности. Это последняя глава современной философии.
196
Вы видите, в этой системе разум станет, так сказать, высшей категорией, или окончательной формой жизни. Чтобы дойти до этого, бытие проходит через несколько фаз, опять-таки категорий, но гораздо более важных, чем идеологические категории Канта. Все эти фазы всеобщей жизни человечества логически связаны между собой и следуют одна за другой, и человеческое Я не перестает более или менее смутно ощущать их: в каждую данную эпоху оно старается дать себе отчет в том, что оно испытывает, что вокруг него происходит. Прогресс человечества, таким образом, должен был заключаться в том, чтобы все более приближаться к такому положению, когда ему будет дано полное сознание того, что тогда составит его содержание, а достигнув до этого, человечество оказалось бы в положении абсолютного разума, т. е. такого разума, который сознает и постигает себя самого в совершенстве – последняя фаза человеческого развития.
197
Мы только что видели, в чем ошибка знаменитого учения о Я, учения, пытающегося установить, что не существует ничего, помимо познавания, а не подозревавшего, что познавание предполагает бытие познаваемого предмета, т. е. чего-то не созданного человеком и существовавшего прежде познания его человеком; нельзя, однако, отрицать, что это учение оставило глубокие следы в человеческом разуме. Дело в том, что это дерзновенное превозношение личности заключало в себе начало необычайно плодотворное. Если Фихте не видел объекта, то это, конечно, не по недостатку философского понимания, а просто потому, что он был поглощен страстно увлекавшей его работой, которую ему пришлось проделать на пути к построению внутреннего факта. Явившийся после него Гегель, ученик Шеллинга, естественным образом должен был быть приведен к построению факта внешнего и эту задачу выполнил блестяще; вопрос в том, не слишком ли он со своей стороны увлекся объектом и в своей теории всеобщего примирения достаточное ли место он отвел индивидууму. Беспристрастное рассмотрение его учения с этой точки зрения дало бы наиболее правильную его оценку. Его философия, однако, была, по существу, синтетической, поэтому он не мог остановиться на полпути, как это сделал Фихте, который поневоле вернулся к анализу, несмотря на могучий толчок, сообщенный Шеллингом философской мысли. Гегель поэтому необычайно двинул вперед синтез человеческого разума, это верно, но да будет нам разрешено заметить, что он не вполне доработал свою мысль; он умер преждевременно, в разгар своей деятельности, и не успел сказать своего последнего слова, окончательно отделать свое учение. Вот, впрочем, несколько строчек самого Гегеля, которые лучше, чем сумеем это сделать мы, покажут, куда направлена его система. «Человеческий разум, – говорит он, – постиг искусство анализа, но не научился еще синтезу. Так он отделил душу от тела, и это было хорошо, так как бог есть дух, а природа не что иное, как материя; но, сделав это, он забыл магическое слово, долженствовавшее воссоединить то и другое, подобно тому гетевскому ученику, который, напустив воды в дом своего хозяина, не знал, как остановить ее приток, и неизбежно бы утонул, если бы, на счастье, не спас его появившийся вовремя хозяин». Вы догадываетесь, кто мастер-чародей в философии.
198
Неужели вы воображаете, будто такой пустяк – вырвать пытливый ум из сферы его мышления и втиснуть его в тот узкий и мелочный мир, в котором вращается людская пошлость? Вас окружает множество людей или человеческих жребиев, которым суждено пройти свой путь бесследно; почему вы не проповедуете им свои возвышенные учения? Но не сбивайте с пути того, кто сосредоточенно и покорно отдается началу, в нем заложенному; не отвлекайте его от пути, по которому он следует не по своей воле, с которого не может отклониться, не разбившись сам, он увлечет, быть может, и вас в своем падении. Не видите ли вы, что орбита, по которой он движется, начертана заранее? Преградить ему путь – значит восстать против законов природы. Вы думаете, что лишь невинная шутка – бросать камни под ноги мыслящего человека, чтобы он споткнулся, чтобы он грохнулся на мостовой во весь рост и мог бы подняться лишь облитый грязью, с разбитым лицом, с одеждой в лохмотьях. Уязвленный, искалеченный, измученный окружающей его пустотой – он тайна для самого себя, а тем более для вас; как же, в самом деле, разгадать, что скрывается на дне этой стесненной души; как разгадать те мысли и чувства, которые вы и ваши присные загнали в его бедное сердце; не вам понять, сколько задатков, какие силы задушены миром и жизнью, среди которых он, задыхаясь, влачит свое существование. Мир его не принял, и он не принял мира. Он имел наивность думать, что хоть как-нибудь подхватят мысль, которую он провозглашал, что его жертвы, его муки не пройдут незамеченными, что кто-нибудь из вас соберет те блестки, которые он с такой щедростью расточал. Безумие, конечно. Но пристало ли вам расставлять ему сети, провокаторски его завлекая, вам, которые сами называли мощным его слово и мужественным его сердце? Если в этом не было горькой насмешки, то как дерзнули вы заткнуть ему рот, посадить его на цепь? А кто знает, что бы вышло, если бы вы не преградили ему пути? Быть может, поток смыл бы все нечистоты, под которыми вы погребены? Быть может, рассек бы сковывающие вас путы?
201
Чем больше размышляешь над влиянием христианства на общество, тем больше убеждаешься, что в общем плане провидения западная церковь была создана в видах социального развития человечества, что вся ее история лишь логическое последствие вложенного в нее организующего начала. Можно осуждать средства, которыми она пользовалась для достижения своей цели, но нужно признать, что эти средства были не только самые действительные, но и единственно возможные в различные эпохи, через которые лежал ее путь; что, верная своему призванию, она никогда не уклонялась в сторону от направления, ей сообщенного; что изумительное чутье предназначенной ей роли неизменно руководило ею на протяжении веков борьбы, поражений и поразительных побед; наконец, хотя нельзя отрицать, что она была честолюбива, нетерпима, не пренебрегала земными благами, приходится признать, что только при этих условиях могут осуществиться начертания провидения.
202
Что было прежде всего необходимо? Не осуществить ли доверенную ей идею? Потому все должно быть подчинено этому высшему велению. Разве не нелепо упрекать ее в том, что она последовательно, пламенно, страстно выполняла свою задачу? Что сталось бы с миром, если бы она то и дело колебалась между различными ересями, которые стали появляться с первого же дня ее установления, не переставали возникать до тех пор, пока наконец не были поглощены великой ересью XVI в., решившейся заменить реальность церкви пустотой своей церкви неосязаемой?
Если вы меня спросите, носил ли каждый из членов церкви в сердце своем совершенное сознание великого дела, которое выполнялось вокруг него, я вам отвечу, что этого не думаю, ибо такое сознание станет доступным в божественной церкви лишь после того, как она пройдет весь цикл человеческого разума; тогда, исчерпав весь путь ограниченного разума, она вступит в область разума предельного, чтобы затем уже не выходить из нее. Нельзя, однако, сомневаться в том, что в ней всегда жило некое глубокое ощущение этого разума, и, сосредоточенное в некоторых избранных душах, некоторых увенчанных священным сиянием умах, оно излучалось на всю сферу разумных существ, составляющих христианскую общину, и наполняло их всей силой, всей правдой глубокого личного чувства.
