Сергей Юрьенен - Беглый раб
Люсьен вскрикнул.
Ослепше он летел вперёд.
Сбросив скорость, на вершине свернул к обочине.
- Mais t'es fou ou quoi?3
На влажном фото в глазах, однако, был не ужас, а восторг. Не глядя, он отбросил снимок:
- Completement fou. *
Метрах в ста направо поворот на тускло озарённую стоянку для тех, кого среди Европы застигла ночь. Люсьен въехал и припарковался задом к бордюру.
- Il est fou...*
Алексей открыл дверцу, вышел. Позади вдоль линии асфальта одноного стояли урны, на каждую опрятно вывернут пластик мешка. Со стороны водителя дверца хлопнула.
- Зато теперь тебе охота жить.
- Ладно! - ответил Люсьен, - писатель!.. Фёдор Николаич... Что будем делать?
Стоянка уходила в рощу, вдоль аллеи вкопаны столы и скамейки. Все удобства, включая печки для гриля. И никого. Справа проносились тёмные машины - изредка и словно сами по себе. По обе стороны автострады красноватый туман растворялся над полями сахарной свеклы. Было душно. На горизонте полыхала неоном станция обслуживания.
- Сходим. A clean, well-lighted place? *
- Давай.
Слишком светло, не очень чисто. Поставив на пол огромный кассетник, за столом накачивалась пивом молодёжь, бледная и отрешённая. Девушки были в майках без лифчиков. Ярость сортирных рисунков была такова, что соответствующие дыры вожделений местами сквозили, пробитые уж неизвестно чем - отвёртками? - сквозь треснувший пластик. Юный итальянец их обслужил. Они вышли к бензоколонкам. Отхлебнув пива, Люсьен посмотрел на пластмассовый стаканчик у Алексея в пальцах.
- Кофе на ночь?
- Привычка.
- Почему ты, собственно, работаешь ночами?
- Ибу, - ответил он, что по-французски значило "сова".
- Не сова ты, а мизантроп.
- Кто - я?
- Не любишь ближнего, как самого себя.
- Может быть...
- Потому что себя не любишь.
- Тоталитаризм.
- Нет. Эмиграция. Все вы такие, эмигранты, - папаша Мацкевич тоже, а он социализма в Польше не застал. Это ваш комплекс неполноценности.
- Нет у меня никакого комплекса... - Со стаканчиком в руке под звёздным небом этой ночи, которая и посреди бельгийских полей давала иллюзию родного места, Алексею так и казалось. - Там я себя эмигрантом чувствовал больше.
- В России?
Автоматически он поправил западного невежу:
- В Союзе Советских...
- Да, но почему?
- Всё там чужое было, mon ami. И не безразлично чужое, как неон или эта вот ракушка SHELL. Агрессивно враждебное.
- Ничего своего?
- Ничего. Кроме смутной мечты.
- О чём?
- Об ином.
В круг света въезжали неожиданные люди, заправлялись, бросив на них, стоящих, безразличный взгляд, входили расплатиться, убывали. Группа молодёжи вышла, опрокинула урну, погрузилась в открытый американский "кадиллак", выкрашенный в безумный розовый цвет, и уплыла в ночь, предварительно разбив за собой об асфальт бутылку с пивом.
- Тогда, наверное, я тоже эмигрант.
Алексей качнул головой.
- Ты нет...
- Внутренний - я имею.
- Нет. Вы эскаписты.
- Какая разница? Вы бежите, мы бежим...
- Но в разных направлениях.
- То есть?
- Вы - от, мы - к.
- К?
- К.
- К чему же это?
- Предположительно к себе. К России.
Он засмеялся.
- Ладно. Идём chez nous...*
За время отсутствия на стоянке вырос гигантский трейлер, на борту надпись "Лондон - Вена". Водители в роще готовили ужин. Жаровня озаряла их, обнажённых по пояс, мускулистых. На столе светился огонёк транзистора, вместе с запахом мяса доносилась музыка - из фильма "Третий человек".
Они разложили сиденья и легли. В бутылке плеснуло виски.
- Будешь?
- Спасибо, - отказался Алексей, и Люсьен устроился с бутылкой повыше. После каждого глотка он её завинчивал.
- Спишь?
- Нет...
- Ты когда-нибудь занимался любовью с мужчиной?
Люсьен смотрел ему в лицо. В машине вдруг стало тесно. Алексей усмехнулся:
- Стрейт. *
- Streit, - повторил Люсьен... - Звучит самодовольно. Нет? Прямо как credo какое-нибудь.
В джинсах вдоль голеней, где волосы, ноги у Алексея зудели от пота - и в промежности тоже. Было жарко и душно. Сигаретный дым с неохотой вылезал из машины.
- Или, - сказал Люсьен, - ты против принципиально?
- Почему же? Жизнь многообразна.
- А ты в ней сделал выбор. Я, дескать, streit. И всё тут.
В ситуации выбора Алексею пришлось оказаться только раз - в Москве. Когда, оставшись на ночлег, его шокировал сбежавший от жены приятель детства: "Может, поебёмся?". А его тогдашняя любовь была в отъезде. Обычная разлука, первая любовь. Как это было всё давно. Какие же мы старые, всё ещё считаясь молодыми. Какая долгая на самом деле эта жизнь.
Он усмехнулся.
- Ничего смешного, - сказал Люсьен. - Однажды я тоже сделал выбор. Я не рассказывал? Сел в Турции в рефрижератор. В пустыне было дело. Когда я в Катманду бежал. Двое в кабине. Как вон те... Шофёр со сменщиком.
- Ну?
- Изнасиловали.
- Нет?
- Да, друг. Брутально. До самого Непала срать потом не мог. Голодный шёл. Афганистан, Пакистан, через всю Индию. Ничего не ел, только курил. Гашиш. Смотрел "Midnight Exspress?" *. Вот такие же, как тот надзиратель. Жутко агрессивные. Не хочешь?
Алексей глотнул виски.
- Ничего не значит. Один раз - не пидарас, как говорят у нас в СССР.
- Согласен... - Люсьен взял бутылку, сделал свой глоток, затянулся и вынес сигарету наружу, выбросив руку в проём окна.
- И всё же первый сексуальный опыт. Невинным был еще... Тебя никогда не ебли в жопу?
- Не физически.
Но Люсьен упорствовал в серьёзности.
- Повезло. Но я не имею в виду секс. Грубый - я имею в виду. Потому что он может быть как нежность. Просто продолжение дружбы...
- Другими средствами, - поддакнул Алексей.
Люсьен обиделся. Завинтив бутылку, он откинулся. Демонстративно, чтобы даже не соприкасаться.
Машину озарило - на стоянку въехал ещё один грузовик.
- Нет, не могу...ты спишь?
- Ну?
- Я в смысле Бернадетт. Всё думаю о ней.
- А ты не думай.
- Нас венчали в церкви - я фото не показывал? Мы с ней курили до рассвета и под венцом стояли под балдой, едва не заржали патеру в лицо. Муж и жена - едина плоть...
Он засмеялся, а потом ударил головой так, что металл загудел.
- Фе па ль кон * , Люсьен.
- Могу и faire une pipe.*
- Фе па ль кон.
- А это буду не я - она. Bernadette, c'est moi *. - Люсьен засмеялся. - А меня в её лице, возможно, ты уже познал, и глаз свой русский себе до этого не вырвал. Чего молчишь? Имело место?
- Нет.
- Молодец! Всегда скрывай источник. Первая заповедь журналиста. Защищать источник информации. О чём она тебя проинформировала блядским своим ртом? Зубы у неё в порядке, дантисту сам платил...
- Говорю тебе! Ничего не было.
- Сейчас будет.
- Не муди.
- Потому что Bernadette, c'est moi. Сейчас она тебя - своими гнусно-нежными устами. Или как ваш развратно-церебральный Набоков писал за конторкой нашей мадам Бовари. Я одержим ей, как Флобер, ты знаешь? Не повторить ли нам сцену в фиакре? Классическую? А ля франко-рюсс. А может, просто в жопу? А sec?*
- Cлушай...
- Весь внимание?
- Давай спать.
- Не хочешь мадам Бовари? Что ж, по рукам пойдёт тогда...
Он вылез из машины.
- Эй, постой... Люсьен?
Не оглянувшись, друг удалялся на свет жаровень.
- Ну и чёрт с тобой!
Завинтив окна до отказа, Алексей свалился лицом в разложенные для двоих сиденья. Он слышал, как на стоянку сворачивали грузовики - один, потом другой... Вонь окурков не давала заснуть. Обдирая пальцы, он вытащил пепельницу и вытолкнул дверь.
На краю заставленной выпивкой стола транзистор передавал нечто греческое. В отсветах углей пара шоферов танцевала сиртаки, остальные подхлопывали - и с ними был Люсьен.
Выбив окурки в урну, Алексей вернулся и захлопнулся.
Какое мне дело до всех до вас?
16.
Алексей открыл глаза. Лицо у Люсьена было серым и пустым. Он пытался без шума сложить своё сиденье.
- Са ва?
Люсьен не ответил. Международные трейлеры забили весь паркинг, сверкая хромом и стеклом, как небоскрёбы. Солнце ещё не взошло. Асфальт потемнел от росы. Содрогаясь, Алексей вернулся в машину, щёлкнул ремнём. Избегая контакта глазами, Люсьен вырулил со стоянки.
Автострада была ясной, как небо. По воле водителя машина пролетела станцию обслуживания, и до кофе они дорвались уже только перед самой границей.
Они пили молча.
За чистой скатертью в красную клеточку.
Дорога шла и дальше через лес.
Потом навстречу опустился шлагбаум.
Странно было видеть на солнце насупленные лица пограничников в чёрно-синей форме, которая показалась Алексею родной. Но здесь, на просёлочной дороге, к служебным обязанностям французы относились всерьёз. Один отправился с их документами в будку, другой заставил выйти и открыть багажник. Дотошный пограничник даже влез в машину, не оставив без внимания полароидные снимки на заднем сиденье, а потом (c'est pas porno* - пытался отшутиться Люсьен) потребовал предъявить упакованные картины с животными, невинные игры которых в билярд и в карты провинциала не растрогали. Но парижане были чистыми. Ничего, кроме тихого отчаяния, во Францию ввозить не собирались. Люсьену вернули пасспорт без замечаний, голубой же Titre de voyage * эмигранта вызвал сведение бровей:
