Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи
- Стало быть, ультиматум решенное дело?
- Решенное.
Просились слова искренне плачущие с сердца обиженного. Но не прибавил ни слова.
- Когда пошлешь?
- Сейчас. Хочешь - отнеси.
- Гм... Нет уж. Мне эти передряги здешние осточертели. Чтобы maman мне проходу не давала? Без меня грызитесь. Решено: вооруженный нейтралитет. Годами бился с двумя ветряными мельницами и только сердце себе испортил. Знаешь, право, в Питере врач говорил: вы, верно, много, пьете; сердце пошаливает. Это я-то пью! Стакан пива в неделю. Нет, шалишь! Подохнешь, тут с вами. А стену лбом не прошибешь.
Подошел. Руку на братнино плечо положил.
- И тебе советую: пренебреги. Вот и экзамены не за горами. А как заниматься будешь, если в голове черт знает что? Ведь, не дай Бог, провалишься, хуже всяких писем будет год еще на крепостном режиме... Плюнь, Антоша. С них, как с гуся вода. А себя пожалей.
- Нет. Решено.
- Ну, тебе виднее. Или уж так завертелось?
- Завертелось.
- А как дела обстоят? Какого ответа ожидать можно?
На письмо папироской указал. Антон плечом дернул.
- Не знаю.
- А если нет, то уедешь?
- Тотчас. Ну, до утра, что ли...
- Слушай. Тебе лавры Виктора спать не дают. Только знаю я кое-что. Виктор им насолил...
И ткнул Яша несколько раз мундштуком длинным в потолок. И тихо так и раздельно договорил:
- И очень насолил. По гроб жизни. Только и себя надломил.
Отошел. Помолчал. И с пафосом смешливым:
- Как бы и тебе не привелось однажды крикнуть: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска!..» Так-то. Ну-с, подумай и решай. В пользу советов не больно верю. Упорство всей семейки нашей богоспасаемой очень мне известно. Я чуть ли не самый мягкий. А засим: addio, mio caro[7]. Рука на счастье и лучшие пожелания. Бегу и до ликвидации конфликта к тебе ни ногой. Ко мне милости просим. И сейчас от тебя окольными путями ретируюсь, по черной лестнице наверх забегу. Addio!
Вышел вразвалку. Из мрака библиотеки:
- А в случае неизменности решения, эстафету гони во время ужина. Все развлечение нам.
Простучали чуть по камню шаги крадущиеся. По коридору идет. Дверь пружинная осторожно скрипнула.
Один. Тряхнул головой крепко Антон. Паутинные нити разговора сбросил, внедрявшие сомнение в мозг. В одиночество сразу вошел. У камина кнопку нажал. Новый конверт надписал. Сургучом запечатал.
Из своей комнаты звонил очень редко, почти никогда. Полетели минуты. Далеко стукнула дверь с пружиной. По длинному коридору шаги. Узнает слугу Фому. Остается еще две комнаты, большая передняя с каменным полом и комната рядом со львиной комнатой, почти пустая, с большим, в целую стену, библиотечным шкафом.
Фома идет. Пришел. Во фраке: скоро ужин.
- Отнесите наверх.
И передал конверт. Мельком читает слуга. Хочет спросить.
- Да. Да. Отнесите поскорее.
Он уходит, кажется, удивленный.
В дверях останавливается, спрашивает:
- Ужинать придете?
И он уходит, уносит письмо. Слышит Антон: прошел библиотеку. Шаги по каменному полу. И смолкли. Это он пошел другим путем; идет по ковру белой мраморной лестницы. Вот звякнул медный прут на одной ступени. Вот еще. Прутья, под которыми продет ковер. Лестница в этот час совсем темная. Громадная, широкая, она идет из нижнего этажа во второй и вступает в большую залу. По этой лестнице мало ходят; она соединяет главный подъезд и «кабинет» со вторым этажом. Но пространство, где идут эти двадцать ступеней, отрезает чуть не пятую часть громадного дома.
Не слышно шагов Фомы. Он далеко.
Перед Антоном решившимся свечи. Перед ним часы. Вот пять минут прошло.
Раздвинулись серо-красные стены, сорвался тяжелый потолок. Новая жизнь... Новая жизнь! Какая? Конечно, хорошая, потому что новая. Где? Не здесь. Полузабытые отрывки едва осознанных мечтаний вошли, задушили страх и унесли.
Обрывки мечтаний за всю жизнь.
Вот далеко Антон. Где-то. Но вот ближе. Не то видит, не то слышит слова:
«...Я навсегда уеду из этого дома».
Слова письма. И это тоже хорошо. Как он уедет? Подробности. Мелкие, совсем мелкие, увлекающие. Чемодан... двери дома... Гостиница. Потом вагон.
«...Навсегда уеду из этого дома».
Слова его перед ним, как не им сочиненные слова. Но они приказывают. Сгорело начало. Остался конец. Без всякого если! «Ты уедешь. Уедешь», - говорит голос, новый, решивший за него.
Чей-то маленький голос сказал что-то о том - нужно ли, хорошо ли? Но после усмешки не услышал его, как ни прислушивался.
Но вот ослабела мысль, и застучали часы. Как бы сразу кто-то кинул их на стол перед ним. Застучали громко-громко.
Стрелка далеко подвинулась. И проснулось если, заговорило. Поддался и слушал.
«Если вы через полчаса не вернете перехваченных писем, я навсегда уеду...»
Если... А стрелка еще не дошла.
И встал. Ходит. Комната замкнулась вокруг. Остановился и испугался. И тогда, как похороненный в склепе, стал смотреть наверх и прислушиваться к звукам, которые наверху. Но наверху, над этим повисшим потолком, враги. И не слышно, что они делают.
«Не нужно. Свободы мне! Пусть я не здесь уже! Что?.. Зависеть от кого-то там, кто решит, кто издевается?»
Прошло полчаса. Дошла стрелка. Так хорошо. Теперь хорошо. Когда же? Сейчас или утром? Когда уйти? Конечно, сейчас. Конечно.
«Свободен. Кто решил за меня? Кто вывел меня отсюда? Ведь сам я был такой слабый. Сейчас. Конечно, сейчас. Не завтра же! Ведь это и есть то новое!»
И ходит от стены к стене. Но стен, тех стен уже нет. Пятна теней, пятна света на барельефах. Красиво. Загадочно-красиво. И опять маленький голос - но это уже не тот - шепчет:
- Твоя комната... жалко расстаться с ней. Она ведь твоя и Викторова.
Строго оглянувшись вокруг, прислушался: замолчал голос. Может быть, и не было его. И опять оглянулся, кругом посмотрел.
Строго смотрят львы в строгие глаза юноши. Спокойно строго. Но не злобно смотрят.
Тяжелый потолок, как потолок склепа. Обиды и все нелепое было там, наверху. Там.
- Здесь-то я был один. Прощайте, стены мои... А!
И бесшумно подошел к столу. Сел в кресло. Стукнула дверь; та дверь с пружиной. Громко стучит, всегда слышно. Но кто идет по коридору? Сначала ничего не слышно. Несколько секунд - и узнал. Старуха. Мягкие туфли шуршат. Коридор прошла, в передней слышно. Вот в библиотечной. Ее туфли так же по камню шуршат, как по дереву. Стучит в дверь. Вот дергает.
- Да можно же!
Но дверь заперта. Когда он запер? Встал, подошел, повернул ключ и назад, к столу.
Шуршат туфли. Вошла Татьяна Ивановна, экономка.
Немного согнувшись, шурша туфлями, идет к столу. Подошла, положила на стол белый ненадписанный большой конверт.
Все понял. И посмотрел на часы.
Восемь лишних минут.
Старуха очень любит Антона. Она любит всю семью, но больше всех любила Виктора.
Когда уехал, когда горе то горькое стряслось, приходила вечерами в комнату львиную поплакать. А потом, когда в Викторовой комнате поселился Антон, переложила на его голову старуха омофор[8] любви своей.
И называет себя камердинером молодого барина. Она живет тоже внизу.
Ее комната, узкая, маленькая, почему-то с железной решеткой в окне, там, недалеко от двери с пружиной. Нужно пройти еще один коридор, подняться на три ступени, потому что двор выше улицы, еще пройти направо, мимо чугунной лестницы, и вот ее комната. Сюда ей ближе, чем к другим. И лестниц нет. По утрам приносит кофе молодому барину; еще раза три приносит кофе, который сама варит как-то особенно, зная, как он любит. Когда не ужинает Антон наверху, приносит и ужин; на ее руках его белье; заходит и так; и все говорит, говорит, а когда не говорит, то не молчит, а ласково ворчит, шепчет. Так она думает; старенькие мысли ее вырываются словами, обрывками слов. Виктора и Антона, обоих жильцов львиной комнаты, Татьяна Ивановна любит до восторга, до слез. Ее длинные рассказы о прошлом этого дома и еще другого, где жила раньше, старо-помещичьего, часто кончаются тем, что горько, сокрушенно сожалеет, что Виктор, второй сын Раисы Михайловны, далекий ныне Виктор, родился не при ней, как его братья и сестры, и как еще какие-то люди.
И она плачет полуслепыми глазами, потому что горе это непоправимо.
- И только ведь на один годочек не поспела.
Теперь она принесла конверт и заговорила. Но тот хочет быть один. Закрыл уши ладонями, локти положил на стол. Старуха давно знает этот прием. Сегодня ей это особенно не нравится. Пошла по комнате. Где-то нашла стакан, стучит; еще что-то прибирает. Она знает, что ничего не добьется. Ворчит. Спиной повернулась, у кровати на столе что-то двигает, переставляет.
- И вот всегда так. А как барыня-то там...
Но тот плотнее прижимает ладони. А она все здесь. Вот стукнула графином обо что-то. Громко.
- И что это! С фонарем к нему ходить... Право, с фонарем... Хоть глаз выколи... И наставит, наставит везде.
