Наталья Долинина - Первые уроки
В войну я узнала это, но отец сказал, что к нам занес антисемитизм Гитлер и что это будет уничтожено вместе с фашизмом. Когда появились статьи о космополитах, когда отца выгнали из университета, где он восемнадцать лет заведовал кафедрой, - выгнали за то, что он космополит, и через три месяца арестовали, - я восприняла это как свою личную беду. Мне казалось, что ко всем остальным это не имеет отношения.
Обыски и аресты были для меня бытом. В детстве, пока я жила в семье матери, меня несколько раз перетаскивали ночью в соседнюю квартиру, потому что у деда шел обыск. Дед был "из бывших". Одно из первых моих воспоминаний - поездка с бабушкой к деду в ссылку. Очень интересная поездка и потому приятное воспоминание: поезд - впервые в жизни; лошадь и телега, устланная сеном, - впервые в жизни; темный дом и голые деревья вокруг него, и низенький заборчик, и дед в шляпе, в старинном долгополом пальто, встречающий нас у калитки.
Когда старики умерли и отцу удалось, наконец, взять меня к себе, был тридцать седьмой год. У нас время от времени появлялись дети знакомых отца и жили то несколько дней, то несколько месяцев в моей комнате. Я так к этому привыкла, что даже себя не спрашивала, где их родители.
Как и все дети, я знала, что вокруг - шпионы и надо их ловить, что вредители убили Горького, Павлик Морозов - герой, и Николай Иванович Ежов герой. Понятие вредителей настолько обыденно вошло в мою жизнь с детства, что я никогда над ним не задумывалась.
То, что произошло с моим отцом, было чудовищно. Остальное не имело ко мне отношения. В приемной МГБ на Кузнецком мосту я считала всех людей, стоявших в очереди, родственниками вредителей. Только мой отец был не виноват. Все остальные считали так же. Когда я начала догадываться, что здесь стоят такие же люди, как и я, сработал инстинкт самосохранения: я перестала об этом задумываться.
Когда Ланин сказал о врачах-вредителях, я посмотрела на него с недоумением: какое ему-то до этого дело? Он, видимо, понял мое недоумение как страх и не стал продолжать разговора.
В том же классе, что Афанасьева, Моськин, Левентов и Дьячков, учились две красивые рослые девицы: Каменкова и Пчелкина. Отец Пчелкиной был моим депутатом. Он занимал крупный пост в милиции, я должна была голосовать за него в Верховный Совет. Поскольку его дочь совершенно ничего не делала, я пошла к нему на прием в управление милиции и сказала, что не стану за него голосовать, если дочь не будет делать домашние задания. Он засмеялся - но со следующего дня все задания всегда были выполнены.
Если бы я понимала, что мой поход к Пчелкину - смелый и опасный шаг, я бы в жизни не пошла. Но я вовсе этого не понимала. С детства я слышала рассказы о том, как товарищ Сталин принял учительницу своего сына, и что сказал ей, и как сын после этого усмирился. Это казалось мне нормой.
Отец Каменковой был еще более заметным человеком. Кажется, он работал в МГБ. Точно я не знала. Обе девчонки были крупные, холеные, с большими красивыми руками и ногами, с прическами "венчик мира" (у меня тоже была такая прическа). Для детской школы они были переростками - им было лет по семнадцать, учились они в седьмом. Школу рабочей молодежи они воспринимали как ссылку, но приходили на уроки вечером, хотя и не работали: все-таки вечерняя публика была поинтереснее. Иногда они пропадали на два-три дня, на неделю: папа Карло по секрету сообщил мне, что девчонки сбегают из дома на какие-то загородные сборища.
Вскоре после двенадцатого января одна из этих девчонок сказала все тому же многострадальному Левентову: "Скоро мы вас всех выселим". Класс промолчал, и я тоже промолчала. Очень медленно я начинала понимать, что мое личное горе представляет собой не такое уж частное явление.
Когда кончилась война, я была в девятом классе. Я помнила - как самое святое воспоминание - речь Сталина третьего июля: я слышала ее по радио сама, одна из всей семьи, и запомнила, как запомнили все, стук его зубов о стакан и дрожь в голосе, когда он сказал: "Братья и сестры...".
Обыски и аресты ничего не изменили в моем детстве: я ночами мечтала сделать что-нибудь такое, чтобы он узнал, и похвалил, и обнял меня, как Мамлакат Нахангову. Если я не спала в полночь и из комнаты отца, где было включено радио, доносились звуки "Интернационала", я вставала из постели, босая, в ночной рубашке, завязывала поверх нее галстук и, замерев, держала салют. Мне до сих пор трудно не встать, когда играют "Интернационал".
Девятого мая сорок пятого года, вечером, я, как все, услышала голос Сталина: "Соотечественники и соотечественницы...".
Это был первый удар по моей любви к Вождю. Я хотела, чтобы он опять сказал: "братья и сестры". Он оскорбил меня, назвав соотечественницей: в тринадцать лет я ощутила себя ЕГО сестрой, готовой отдать за НЕГО жизнь теперь он отнял у меня слово, с которым я жила всю войну.
Я знала, что есть люди, которые позволяют себе говорить о НЕМ пренебрежительно. Еще до войны красивый и наглый мальчишка, впервые рассказавший мне о тайне деторождения, поведал мне у дачного колодца анекдот о Сталине. Мне было противно и страшно - я знала одно: об этом - как и о том, откуда берутся дети, - нельзя рассказать никому, даже отцу.
Через двадцать с лишним лет этот мальчишка стал лысым, расплывшимся, с багровой шеей алкоголиком. Я слышала его выступление на суде над поэтом, которого обвинили в тунеядстве. Слегка покачиваясь - и здесь был пьян бывший мальчишка сказал, что он солдат партии. Тогда-то я уже понимала, какой он солдат. Какие они солдаты.
Девятого мая сорок пятого года, после безумного подъема ночи, проведенной на улице, после захлестывающего счастья всеобщего единения, я сидела у репродуктора мрачная - и отец сказал: "Устала, перебегалась, ложись спать". Я не устала. Меня придавило слово "соотечественница". Но пришли ребята, мы опять ходили по улицам, и настоящий солдат, брат моей подруги, пошел меня провожать и хотел поцеловать на лестнице - это был первый мужчина, которого я оттолкнула, и мне было стыдно, потому что он был солдат, и приятно, что я взрослая. Это были важные события - настолько важные, что я забыла о Вожде.
Отец говорил мне, что ОН ничего не знает, от НЕГО скрывают аресты и ссылки. Я верила, что отец так думает. Но когда арестовали отца, я не могла простить Вождю.
До пятьдесят третьего года я дожила с такой сумятицей в душе, что спасением было одно: не думать.
Второго марта пятьдесят третьего года в шесть часов утра зазвонил телефон.
- Попросите Машу, - сказали в трубке.
Маша была та самая няня, которую прописал Борщов. Она прижилась у нас; у нее был только один недостаток: ей по ночам звонили солдаты. Телефон стоял в нашей комнате - я зверела от ночных звонков и однажды сделала Маше последнее решительное предупреждение. Теперь опять позвонил солдат. Разъяренным голосом я крикнула Машу, она влетела, испуганная, схватила трубку, Я легла в постель и отвернулась от мира. Маша тихо говорила что-то, я пыталась заснуть.
Внезапно муж толкнул меня. "Не спи, - сказал он. - Что-то случилось". Маша положила трубку и заплакала.
- Иосиф Виссарионович сильно заболел, - сказала она. Днем я поехала на комбинат имени Кирова по поводу кого-то из учеников. Мимо Смольного нельзя было пройти: все было забито машинами, они подъезжали и подъезжали - ни одна не отъехала, прибывали все новые. Я смотрела на поток машин и думала: все рушится. Как жить дальше?
Через день вечером пришел приятель с бутылкой вина. "За что будем пить? - спросил он. - За здравие или за упокой?" Мы не знали. Мне было очень страшно.
Утром сообщили, что ОН умер. Я шла на работу, еще не светало, и падал снег. На улицах все плакали, и в автобусе все плакали. Я с трудом начала урок. Посреди урока раздалось шипение репродуктора - папа Карло включил все классы, чтобы все слушали правительственное сообщение. Я сидела за столом, ученики за партами - мы слушали сидя, потом встали. Кураков рыдал, всхлипывая и не утирая слез.
На митинге папа Карло сказал, что он плохо говорит по-русски и пусть Медников прочтет наше письмо правительству. Медников заплакал. Папа Карло поискал глазами меня и сказал брезгливо: "А, он тоше рефет..." Письмо прочел завуч.
Вечером муж должен был идти на ночное дежурство - почему-то в эти дни во всех учреждениях ввели круглосуточные дежурства. Перед его уходом мы послушали последние известия. Передавали постановление о реорганизации министерств. Министерства внутренних дел и государственной безопасности сливались под руководством Берии. Я ошалела от ужаса. Муж пытался меня успокоить, но я висела на нем и не отпускала из дому. Мне казалось, что мы расстаемся навсегда.
Когда он ушел, я вытащила спящих детей из кроватей и снесла на свою тахту, как кошка перетаскивает своих котят, когда одного забрали. Всю ночь я сидела над ними, прикрывая их своим телом, - от чего? Я сама не знала. Они спали.
Девятого марта утром все ушли на улицу. Я осталась с детьми. Они заморочили мне голову, и я пропустила момент, когда начались похороны, включила радио на середине. Медленный голос с грузинским акцентом вошел в комнату. Я не сразу поняла, что это Берия.
