Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

может, братишку его гнилозубого только, сейчас не столь уж

важно. Принципиально то, что больше всех разволновался,

Валеру вдруг не обнаружив в квартире для дебошей пьяных

специально словно созданной, хавире, с видом на излучину

Томи, Малюты Ирки, ни кто иной, как Сима Швец-Царев, не

то жених, не то любовник хозяйки, накушавшейся, кстати, в

печальный вечер сей в лохмотья, в дым, вдрезину, вдребадан.

— Как? — икал он изумленно, чертоги Иркины шарами

мокрыми обозревая:

— Она же с вами поднималась?

— За нами, — братишки соглашались, любуясь Симиной

зазнобой, что сидя прямо на полу, непривлекательном

наредкость, сопя, ругаясь жутко, в чулках и в волосах забавно

путаясь, стянуть пыталась непокорные, на ножках ее бедных

остаться навсегда решившие, похоже, в тепле ее коровьем,

французской замши туфельки с застежками из вороненого

металла.

— Ну, е мое, — был безутешен Сима, чему порукой,

безусловно, ямб одностопный — классической трагедии размер.

— Ну, елы-палы.

Смылась. Пока он возился с дверцей чумных

"Жигулей", открывал, закрывал, замочком клацал, эта хитрая

краля, бестия, непостижимым образом исчезла.

И в самом деле улизнула. Из положенья безнадежного

как будто бы нашла единственный возможный выход. В

момент, когда в неприбранной передней хозяйку на пол

братаны сгружали, Валера с хладнокровием неподражаемым,

оп, проскочила роковой этаж, на третьем, белками в темноте

сияя, дождалась Симки-Командира, еще раз миновала

прикрытую на сей раз дверь, сбежала вниз, на улицу,

неосвещенный двор преодолела махом, сквозь прутья давно

заботливым каким-то добряком прореженной ограды изящно

просочилась и раз, два, три, четыре, через десять, пятнадцать

максимум минут уже, босыми пятками родимой ванной

ощущая кафель, пыталась щеткою зубной не в нос попасть, а в

рот.

— Ща я ее привезу, ща я ее доставлю, — горячился тем

временем Сима, но нет, конечно же, пижон бежать по следу

теплому не пожелал, влез в свой дырван недоделанный, стал

разворачиваться, примял крыло о маленький чугунный

столбик исчезнувшего ограждения, рванул по Арочной, едва

не въехал в свежеотрытую траншею, еще раз развернулся

(вписался аккуратно, аппарат не повредив), но на Островского

свой перекресток нелепо проскочил, на Кирова вспугнул

худую кошку неизвестной масти, минут, должно быть, пять не

мог сообразить, как въехать в Лерин двор, короче, марш

бросок победно завершил не в том подъезде.

Тревожил полчаса звонок бездушный чей-то, и вдруг,

решив, свинья бухая, что обогнал голубку нашу, на вираже

обставил, уселся на ступеньку и, мирно поджидая девочку,

головку приложил к дверному косяку и задремал невинно.

Очнулся в полседьмого, опять ломиться пробовал в

необитаемое, видно, помещение. Полаялся с какой-то дамой,

соседкой, через цепочку нахала урезонить вздумавшей.

Послал ее, поклал-облокотился, завел железку боевую и на

речной отправился вокзал, где пиво малохольным отпускали с

восходом солнца. Взбодрился, подкрепился и в часть махнул,

к месту прохождения действительной службы (да, Дмитрий

Швец-Царев в тот исторический момент к Н-скому приписан

был полку, в почетном звании рядового состоял) сгонял

оттуда к жене комбата в Кедровскую больницу с передачей и,

наконец, так много дел и нужных, и полезных совершив, к

родительскому дому кочумая, внезапно на проспекте на

Советском, самом главном, увидел, углядел, заметил от каши

манной порозовевшую, похорошевшую девицу, Валеру Додд.

— Аааа!

Вот при каких обстоятельствах, бурля, кипя от чувств

нахлынувших избытка, резиной жигулевской едва не переехал

редактора-стажера программ для юношества и студенчества,

ответственного сын, племянник компетентного и внук

заслуженного, гаденыш Сима Швец-Царев.

— Ну что, попалась?

— Попалась, попалась, — охотно согласилась Лера, без

лишних слов усаживаясь прямо на переднее сиденье.

— Куда изволите? — скосил свой гнусный глаз

неисправимый и улыбнулся безобразно.

— Куда? Куда? На студию. У меня эфир через полчаса.

— А, ну, ну. Ты же у нас кинозвезда. Гундарева

Пундарева.

— Мадам, — зарыготал, запузырился веселый Сима,

рукоятку на себя потянул, педаль в противоположном

направлении двинул, пугнул гудком прохожего, беднягу, на

зебре зазевавшегося, и дунул вдоль по улице широкой. Пять

минут, и вот уже паркуется у проходной красивой телецентра.

— Во сколько освободишься?

— В четыре, — в глаза зеленые спокойно глядя, лжет

Лера без малейшего смущения.

— Ну, смотри, без пятнадцати я жду тебя на этом самом

месте. Обманешь, пеняй на себя.

Да, строг был Сима, крут и краток, но спросить с

проказницы и в этот раз ему не удалось. Увы, сегодня рано

утром, еще не пробовала даже Валера веки разлепить, и Сима

жидкостью студеной разбавить излишествами разными

вчерашними испорченную кровь, а на столе дежурного

центрального РОВД уже лежало птицей дохлой заявление, в

котором потерпевшая Ирина Афанасьевна Малюта, от

сложностей оперативно-розыскных мероприятий бригаду

следователей избавляя, не только имя, Швец-Царев, фамилию

насильника, ублюдка указала, но также год рождения

шестидесятый и адрес — проспект Советский, 8-42.

ТОЛИК

Экий прямо-таки демон, исчадье ада, смотришь, вроде

бы спит, дремлет, дурной румянец оттеняет полудетскую

щетину, невинный пузырек слюны все силится, но капелькой

горячей скатиться по подбородку в ямочку землистую никак

не может, дитя природы, молочный агнец, так нет же,

выродок, последний негодяй, непостижимым образом в

минуту эту же, вот в этот самый миг, в другом, совсем другом,

представьте себе, месте, на свежем воздухе в чудесном

скверике под сенью алюминиевой огромной чаши приемной

станции программ ЦТ "Орбита" с цинизмом просто

фантастическим чудовищные совершает действия, о коих

трактует с презрением явным и очевидным отвращением

позорная, неуважаемая 117 статья УК РСФСР.

Фу.

Подлец, мерзавец, скот, и еще осмеливается, подумать

только, гудком пронзительным пугать законопослушных,

смирных граждан, спешащих под мигание зеленого глазка по

освеженным совсем недавно к майским торжествам полоскам

белым пешеходной зебры.

Впрочем, всего лишь одного, одного лишь только

гражданина по пяткам стеганул сигналом звуковым

внезапным, в зад подтолкнул свирепо затейник полупьяный

Сима, от Леры заработав, кстати, неласковое:

— Идиот, — а именно, соседа Доддов, Толю Кузнецова,

такого молодого человека с волосами президента, в ту пору

знаменитого, овеянного славой даже дискоклуба

Южносибирского горного института, ЮГИ, "33 и 1/3".

Электрический разряд природы гнусной мурашками

скатился от шейного позвонка к поясничному, аукнулся в

поджилках, и Толя стрекоча задал, да, что есть духу

припустил, забыв, отбросив прежнее жеманство ленивой,

семенящей, полупрезрительной рысцы.

Вот так судьба бывает несправедлива, в каком порою

неприглядном виде готова выставить не охламона с рожей

мятой и не девицу моральных принципов сомнительных, а

юношу серьезного, к тому же исполняющего священный свой

гражданский долг.

Да-да, ведь не к какой-нибудь блондинке в колготках

красных непристойных спешит в объятия Анатолий. Суровая

Родина-мать ждет его на аллейке безлюдной в час утренний, в

день будний городского сада. В лице гуляющего как бы среди

скамеек синих и зеленых свежеокрашенных мужчины в кепке

и плаще. В образе старшего лейтенанта Виктора Михайловича

Макунько из управления по городу Южносибирску и области

одноименной.

Именно к нему спешит, торопится от дома прочь, от

института, наш диск-жокей, организатор молодежи, вот чудом

только не наткнулся на циферблат своих часов, к лицу рукой

внезапно вознесенных и ускоряется опять, без всякой видимой

угрозы внешней, сам все быстрее и быстрее переставляет

ноги.

Опаздывает. Опаздывает явно, не успевает. Нет,

скрыть сие, конечно, невозможно. Но можно, необходимо

даже просто-напросто другое, причину столь поразительной,

несвойственной Толяну совершенно необязательности. Иначе

говоря, еще одно унизительнейшее происшествие прикрыть,

задвинуть пяткой под стул, то самое, что не позволило Толе