Михаил Арцыбашев - Смерть Ланде
— Что вы говорите! — с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.
— Да… убил бы, убил! — стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.
— Оставьте, Фирсов, — властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. — Оставьте, — из-за такого пустяка!..
Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.
— Пустяка-а? — неестественно растягивая слова, повторил он.
— Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? — убедительно и печально сказал Ланде.
— А!.. по-вашему, это пустяк? Так… — начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:
— Пустяк? — и пронзительно завизжал и затопал ногами. — Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..
— Фирсов, — удивленно проговорил Ланде, — что с вами?
— Вон! — нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.
Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.
— Я уйду… — поспешно сказал он. — Вы теперь какой-то странный… Лучше я завтра приду… Только я и Сережу возьму с собой, а то вы…
Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.
Ланде повернулся к Соне.
— Возьмем его к себе, Соня! — сказал он.
Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.
— Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем… — повторил Ланде.
— Скатертью дорога! — хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.
— Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, — примиряюще говорил Ланде.
— Ладно, ладно! — злорадно кивал головой Фирсов. — А назад приведете… тогда увидим!
Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.
— Да что же это с вами? — горько воскликнул Ланде. — Никогда вы таким со мной не были.
— Ладно, ладно! — бормотал Фирсов. — А вы и сообразили о себе… Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед… как иные! Да-с, а… этому пащенку я покажу, как…
— Да ведь это прежде всего сын ваш! — ударил себя кулаком в грудь Ланде.
— Не вам меня обязанностям к сыну учить! — опять дико огрызнулся Фирсов. — Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, — я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! — вдруг повернувшись, опять крикнул он. — Вот…
Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:
— Все здесь… все… вот!..
Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.
— Я лучше уйду теперь… вас мое присутствие раздражает, должно быть… — сокрушенно и мягко проговорил он.
Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.
— Пойдемте, больше с ним говорить нельзя… Он какой-то сумасшедший сегодня! — сказал Ланде.
Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.
X
На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.
— А, Фирсов! — радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
— Я пришел за сыном! — сухо, неестественно официально сказал он.
— Сережа давно уже в сад убежал…
— Соня его гулять повела… — отозвался Семенов безучастным голосом.
— Благодарю вас! — также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. — А за сим, извините… И он повернулся.
— Что это значит, Фирсов? — с огорчением спросил Ланде.
— Ничего-с! — с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
— Да будет вам! — болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
— Ломается, как дурак! — сердито отозвался Семенов.
Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
— Не знаю, кто дурак! — язвительно и уязвленно ответил он. — Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…
Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
— Очень нужно! — фыркнул Семенов. — Шут гороховый!
— Оставь, Вася! — сказал Ланде просительно.
Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
— Я принужден начать несколько издалека… — витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. — Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…
На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
— всегда был расположен к вам, Фирсов… — с ласковым чувством отозвался Ланде.
Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
— Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…
— Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
— Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, — я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…
— А какой же смысл, по-вашему, был? — с интересом спросил Ланде.
— Вы сами знаете, какой… — слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
— Ну, все-таки?
— А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
— О, Господи! — страдальчески вздохнул Ланде. — Что вы только наговорили, Фирсов!..
Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
— Да-с, да-с! — торжествующе упрямо повторил Фирсов. — Не меня-с.
— И опять-таки я не понимаю, к чему все это? — развел руками Ланде.
— А вот к чему! — громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. — Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
Семенов фыркнул.
— Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… — мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
— Так-с!.. — сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. — Верите ли вы в православную церковь?
Ланде волновался и двигался по комнате.
— Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…
— Так-с! — перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…
Ланде широко раскрыл глаза.
— Это неправда, — я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…
— Да охота тебе с этой дрянью говорить! — вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. — С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
— Понима-аю!.. — сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. — Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, — прибавил он с потупленной гордой скромностью, — может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…
